XX век представляет. Избранные

Одинок Болконский, одинок Штирлиц, одинок учитель Илья Семенович в «Доживем до понедельника» (Ростоцкий, 1968) – «сухарь», фронтовик, живущий с мамой, играющий в своей комнате на рояле, ускользающий от любви, учащий детей благородству на примере лейтенанта Шмидта. Кажется, и в жизни Тихонов предпочитал одиночество, жил на даче, вдали от Москвы. В «Белом Биме» актеру предстояло сыграться с чужой собакой – так, чтобы зрители поверили: эти человек и животное – единственные близкие существа в этом мире, одна семья. Тихонов, начиная каждый съемочный день с долгих прогулок и разговоров с Бимом, действительно стал его лучшим другом.

Толстый (1937–2013)

Владимир Котляров, взявший самокритичный и фотографически адекватный его внешности псевдоним Толстый, загодя похоронил себя. Покидая СССР, он – искусствовед и реставратор – оставил в семейной нише на Донском кладбище кенотаф со своим именем и годами жизни: 1937–1979. Потом, во Франции, он снова умер и воскрес: приговоренный врачами к неподвижности, преодолевая зверскую боль, заново научился ходить. Он не просто восторженно любил и пожирал жизнь – и в ее честь придумал эфемерное движение «вивризм» – но и сам был пульсирующим, как обнаженные внутренности, чрезмерным сгустком жизни. Настолько чрезмерным, что казался – да и был – похабным чудовищем. Аватаром Гаргантюа или Короля Убю, реинкарнацией Генри Миллера.

Он пил жизнь взахлеб и верил в святой дух авангарда – радикального, беспардонного, охального. Весьма состоятельный парижанин, он совершенно искренне, как футуристы или дада, презирал дух наживы: на склеенных вместе купюрах всех стран мира писал рельефными красками мерцающие стихи-манифесты. Заклиная деньги знать свое место, презрительно упразднял их социальную ценность, придавал красивым бумажкам ценность произведения искусства. Убежденный, что «деньги – это война и смерть», упорно зарабатывал их, чтобы столь же упорно тратить на неразумные и благородные вещи. На поддержку питерского поэта и текстолога Владимира Эрля, в котором ощущал тихое, но столь же священное, как буйство самого Толстого, поэтическое безумие. Или на организацию французско-петербургского поэтического фестиваля: просто так, просто так. Но тем самым он символически убивал «смерть», которую деньги несли в мир.

Тексты, выписанные поверх купюр, действуют по принципу двадцать пятого кадра: становясь с годами все менее и менее читабельными, сохраняют сгусток яростного пафоса. Не беда: Толстый был поэтом не потому, что писал стихотворные тексты, а потому, что страстно любил поэзию и поэтов.

Очутившись в Париже, вместо того чтобы жить по правилам эмигрантского гетто, примкнуть к одному из идеологических кланов, торговать былым инакомыслием на деньги ЦРУ, он укладывал асфальт, мыл – по завету Маяковского:

Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду —

тарелки в ресторане для проституток. Иначе говоря, стремительно становился и стал парижанином.

Лидеры гетто – даже столь симпатичные, как Андрей Донатович Синявский – за двадцать лет эмиграции ухитрились не выучить ни слова по-французски. Толстый же вынырнул со дна жизни французским поэтом, ценимым местными словотворцами, и востребованным – еще бы: с такой-то рожей – актером, заработавшим себе квартиру почти что под Эйфелевой башней. На его счету – сорок фильмов. Как правило, это роли второго плана, зато в таких хитах, как «Индеец в Париже» (Эрве Палю, 1994) и «Ронин» (Джон Франкенхаймер, 1998), или образцово авторских фильмах («Мне не спится», Клер Дени, 1994). В «Королеве Марго» (Патрис Шеро, 1994) он сыграл палача, восхитив Изабель Аджани. Репетируя свою единственную главную роль в «Угольной пыли» (1990) Эрика Барбье, четыре месяца провел на ринге, на который в 53 года вышел впервые.

Ринг – пустяки. Толстый распинал себя на всамделишном кресте в одном из своих богоборческих и боговдохновенных перформансов. За любой из них в прекрасном новом мире, до торжества которого Володя не дожил, ему впаяли бы всамделишный срок. А в благословенном 1981 году он отделался неделей в римской каталажке за то, что, забравшись в фонтан Треви, вопил: «Берегите папу!» Оказавшись вдруг пророком – через девять дней папу тяжело ранил турецкий фашист, – Толстый недоумевал: он-то «покусился» на папу, чтобы только так, наотмашь встряхнуть европейцев, забывших о страхе – божьем и творческом.

Его сообщниками по альманаху, созданному в 1984 году в пику «хорошему тону» эмигрантской печати, были такие же, как и он, индивидуалисты, космополиты, мятежники, визионеры и хулиганы – Наташа Медведева, Эдуард Лимонов, Алексей Хвостенко. Альманах звался «Мулетой»: до ребяческой дрожи влюбленный в корриду, Толстый мнил себя матадором, дразнящим всех, кто пытается «быковать» в свободной вселенной искусства и слова. В 1986–1988 годах он издавал еще и «самиздатский» на вид «листочек» «Вечерний звон». Его самый политкорректный материал – рисунок, демонстрирующий чудесное превращения лица Солженицына в лицо Сталина.