Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

После российской революции и деколонизации Третьего мира концепция внутренней колонизации на некоторое время исчезла из поля зрения. В 1951 году Ханна Арендт (Arendt 1970) ввела термин «колониальный бумеранг» — процесс, в котором имперские власти переносят практику принуждения из коло­ний обратно в метрополию. Несколько лет спустя Эме Сезар сформулировал похожую идею «обратного шока империализ­ма» (Cesaire 1955), примером которого он считал Холокост. После 1968 года социологи переизобрели концепцию внутрен­ней колонизации, чтобы применить постколониальный язык к внутренним проблемам метрополий. Американский социолог Роберт Блаунер (Blauner 1969) изучал жизнь афроамериканцев в США, в том числе гетто и городские беспорядки как феноме­ны внутренней колонизации. В лекциях 1975—1976 годов Ми­шель Фуко употреблял этот термин в более широком смысле — как перенос колониальных моделей власти обратно на Запад (2005:117). Британский социолог Майкл Хечтер (Hechter 1975) использовал концепцию внутренней колонизации в работе о центре и периферии Британских островов, с особенным ак­центом на политическую жизнь Уэльса. Пересматривая класси­ческое словоупотребление, Хечтер нейтрализовал роль геогра­фической дистанции между колонизатором и колонизуемым, которая ранее была определяющей чертой колониализма. Од­нако для анализа конкретных ситуаций Хечтеру все же было необходимо этническое различие между метрополией и коло­нией (например, между англичанами и валлийцами). После Хечтера следующим шагом стала деконструкция этнического различия, выявляющая внутренний колониализм в мозаичном этнолингвистическом поле, которое структурировано культур­ными воплощениями власти. В этом понимании термины внут­ренней колонизации/колониализма использовали историк Юджин Вебер (Weber 1976), социолог Элвин В. Голднер (Gouldner 1977), антрополог Джеймс Скотт (Scott 1998), лите­ратуровед Марк Нетцлофф (Netzloff 2003) и группа историков- медиевистов (Fernandez-Armesto, Muldoon 2008). В исследова­нии французской культуры середины XX века историк Кристин Росс наблюдала, как Франция обратилась к «некоей форме внутреннего колониализма», когда «рациональные техники управления, разработанные в колониях, были перенесены об­ратно» в метрополию (Ross 1996:7). Идею внутренней колони­зации обсуждали и критики, обычно со смешанными чувства­ми (Hind 1984; Love 1989; Liu 2000; Calvert 2001). Несколько крупных историков упоминали о колониальном характере внутренней власти в России, но подробно на этом тезисе не останавливались (Braudel 1967:62, Rogger 1993; Ferro 1997:49; Lieven 2003: 257; Snyder 2010: 20, 391). Постколониальные ис­следования почти полностью игнорируют российский аспект колониальной истории. В трудах по русской литературе и ис­тории, однако, некоторые авторы обращались к концепции внутренней колонизации (Гройс 1993; Эткинд 1998, 2002; Etkind 2007; Кагарлицкий 2003; Viola 2009; Condee 2009; Храмов 2012; Кукулин, Уффельман, Эткинд 2012).

Разрабатывая свою политизированную концепцию культур­ной истории, я намереваюсь соединить ее с более традицион­ным, текст-ориентированным подходом, характерным для ли­тературоведа. У этой задачи три измерения — историческое, культурное и политическое. Как специалист по России, я впол­не согласен с Энн Лорой Столер, специалистом по Юго-Вос- точной Азии: «Исчезновение колониализма (внутреннего или иного) из истории отдельных наций — это процесс целиком и полностью политический» (Stoler 2009: 34). Тем не менее я по­казываю, что в классической российской историографии это исчезновение никогда не было полным. Меня интересуют по­литические причины как присутствия, так и отсутствия идей колонизации, внешней и внутренней, в национальной и им­перской историографии. Однако в главе 5, вероятно, самой спорной в этой книге, я выхожу за пределы культурной исто­рии и обращаюсь к политической экономии, чтобы понять Российское государство в его длинной истории, longue duree. В мои намерения не входит искать исторический инвариант, охватывающий столетия; скорее я стремлюсь понять повторя­ющиеся взаимодействия между изменяющимися географичес­кими, экологическими и политическими факторами, которые определили имперский опыт России. Как это произошло и в других областях постколониальных исследований, центр вни­мания в моей книге смещается с описаний исторических собы­тий и социальных практик имперского прошлого на тексты, которые прежде меня описывали это прошлое, — тексты, опре­деляющие саму нашу способность представлять себе и другим это прошлое с его событиями и практиками. Этот сдвиг струк­турирует мою книгу в тематическом и хронологическом отно­шениях.