Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Нация, которая прежде была столь же варварской, какими были наши предки до крестовых походов, за последние сто двадцать лет вышла из невежества... Я говорю о России. В этой стране создан обширный класс образованных лю­дей, которые достойны занимать самые высокие должнос­ти... Есть повод надеяться, что эта обширная империя, ко­торая во времена наших дедов, вероятно, отставала от Пенджаба, при наших внуках догонит Францию и Брита­нию на пути совершенствования (Macaulay 1862:109— 110).

Для Маколея метрополия и колония — ступени на лестнице всеобщей истории. Там, где Англия была в X веке, Россия ока­залась в XVIII, а скоро там окажется и Пенджаб. В Англии каж­дая следующая стадия «совершенствования» мягко и постепен­но сменяла предыдущую. В пространстве Британской империи, однако, разные стадии прогресса сосуществовали и сталкива­лись между собой. Задачей империи было привести этот хаос — расы, касты, народности, сословия — к порядку: создавать ка­тегории, управлять иерархиями, регулировать дистанции, обу­чать элиты. После Петра Великого, писал Маколей, «языки За­падной Европы цивилизовали Россию. Нет сомнения, что они сделают с индусом то же, что сделали с татарином».

Немного позже российский критик Виссарион Белинский заметил, что без Петра «Россия, может быть, сблизилась бы с Европою и приняла бы ее цивилизацию, но точно так же, как Индия с Англиек» (1954: 5/142). Другими словами, Белинский считал самовестернизацию России ответом на страх ее коло­низации Западом. Сам этот страх, разумеется, тоже пришел с запада; он был одним из тех «языков», которые Россия, как и Индия, заимствовала из Европы. И все же Индия была колони­ей, а Россия — империей; интересно, что, проводя свою анало­гию, Маколей не замечал разницы. Для Белинского же и его читателей ключевым фактом было то, что Россия — суверенное государство, а Индия — нет. Различие между высшими и низши­ми группами и в Британской, и в Российской империи было огромным, но в первом случае оно пролегало между метропо­лией и колонией, разделенных океанами, а во втором — меж­ду разными группами в пределах одной континентальной мет­рополии, чьи колонии находились внутри нее. В национальных государствах Европы линия прогресса была прямой; в их им­перских владениях она искривлялась и образовывала складки. Впоследствии с этим столкнулись и теоретики марксизма, когда занялись Россией; Троцкий назвал это явление «комби­нированным и неравномерным развитием» (Троцкий 1922, Trotsky 1959). Это значило, что передовые и отсталые общества одновременно существовали и по-разному развивались в Рос­сии, а их противоречия «неизбежно» должны были привести к революции (Knei-Paz 1978: 95).

В течение Высокого имперского периода, который начался победой России в Наполеоновских войнах (1814) и закончил­ся поражением в Крымской (1856), образованный класс в Рос­сии говорил и писал по-французски так же хорошо, как по-рус- ски. Часть дворян унаследовала еще и немецкий, а сливки общества говорили по-английски. Знаменитые произведения русской литературы отразили это многоязычие и часто следо­вали французским образцам (Meyer 2009). В «Евгении Онегине» (1832) «русская душою» Татьяна по-французски пишет письмо своему избраннику, русскому дворянину. Как и другие дамы из высшего общества, объяснял Пушкин, русским она владела хуже, чем французским. Для дворянской элиты французский был языком женщин и семейной жизни, а русский — языком мужчин, их военной службы и поместной экономики, где рабо­ту выполняли солдаты и крепостные, с которыми приходилось объясняться. В романе Толстого «Война и мир» (1869), дей­ствие которого происходит во время Наполеоновских войн, офицеры и чиновники говорят по-французски с женами и до­черями, по-русски с подчиненными и на смеси двух языков с равными. В отличие от Пушкина, который решил «перевесть» письмо Татьяны на язык русской поэзии, Толстой в своем ро­мане оставил длинные французские диалоги героев без пере­вода, ожидая, что они будут понятны читателю. Но общество быстро менялось, и уже в следующем издании Толстому при­шлось перевести эти фрагменты на русский.