Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Прочитав «Демократию в Америке» Алексиса де Токвиля, бывший офицер императорской гвардии Петр Чаадаев задал­ся в 1836 году вопросом: есть ли свое предназначение и у Рос­сии? Ответ его был уничтожающим: «В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужест­ранцев; в городах мы похожи на кочевников. Мы хуже кочев­ников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам». В тот момент, когда империя была богата и обширна, как никогда, ее элита ощущала себя захватчиками в собственных домах, кочевника­ми в городе, чужестранцами в жизни. «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это есте­ственное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной», — по-французски писал Чаадаев в «Филосо­фическом письме», обращенном к русской даме. Иллюстрируя свою мысль, Чаадаев сравнивал русских с «народами Северной Америки», среди которых есть «люди, удивительные по глуби­не»; у русских же нет своих «мудрецов» и «мыслителей» (1914: 110, 116). Чувство чужеродности в своей стране, ощущение остановившегося времени и критика подражательной культу­ры были субъективными компонентами внутреннего ориента­лизма (Condee 2009: 27).

Скандал начался, когда «Философическое письмо» опубли­ковали в русском переводе. Обличая Чаадаева, бывший сибир­ский чиновник не без основания писал, что он «отказывает нам во всем, ставит нас ниже дикарей Америки» (Вигель 1998: 78). Пробужденная Чаадаевым, группа интеллектуалов превратила его критику имперской культуры, «заимствованной и подража­тельной», в призыв к национальному пробуждению. Приняв название, данное им их оппонентами — «славянофилы», они заново изобрели глобальный язык антиимперского протеста, корни которого восходили к французскому Просвещению, Американской революции, критике британской политики в Индии Эдмундом Бёрком, наполеоновской оккупации герман­ских земель и, наконец, польским восстаниям против Россий­ской империи.

В 1836 году Гоголь писал: «Трудно схватить общее выраже­ние Петербурга. Есть что-то похожее на европейско-американ­скую колонию: так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, еще не слившегося в плотную массу» (1984: 6/162). Как многих российских интеллектуалов того времени, Гоголя очень интересовала Америка. Он даже задумывался об эмиграции в Соединенные Штаты, и для него сравнение имперской столицы с Америкой звучало не так уж плохо. Консервативные мыслители 1840-х часто использова­ли колониальный язык, критикуя собственную культуру. Быв­ший гвардейский офицер Алексей Хомяков писал в 1845 году, что Просвещение в России приняло «колониальный харак­тер». В 1847 году он называл российское образованное обще­ство «колонией европейских эклектиков, брошенной в страну дикарей». Просвещенная Россия, по Хомякову, «как всякая евро­пейская колония во всех частях света», приняла «на себя харак­тер завоевательный, конечно, с самыми благодетельными на­мерениями, но без возможности исполнить их... и без того превосходства духа, который по крайней мере часто служит не­которым оправданием завоеванию». Он описал эти «колони­альные отношения» как «полускрытую вражду» между сослови­ями, где, с одной стороны, выступало «слишком оправданное» подозрение народа в отношении элиты, а с другой — «ничем не оправданное презрение» элиты к народу. На основе такого ана­лиза Хомяков ставил диагноз: российское общество страдает от «раздвоения», «подражательности», «ложного полузнания» и «умственной мертвенности». Как и его любимому автору, Гого­лю, Хомякову нравилась метафора «раздвоения», и он так же часто ее использовал. Раздвоение было вызвано петровскими реформами, а после них еще более увеличилось. Раздвоение — неизбежный результат слишком резких и быстрых социальных перемен. Раздвоение отделило народную жизнь от жизни выс­ших сословий. «Там, где общество раздвоилось... — там духов­ные побуждения теряют свое значение и место их, как я уже сказал, заступает мертвый и мертвящий формализм» (Хомяков 1988:100,43,152,96,139).