You raped my heart (СИ)

Там, сидя на капоте грузной машины, он все вспоминал и думал, осознавал, как пришел к такому ироничному выбору, который сделал. Там, на капоте машины, он вспоминал все. Этот разговор с афракционерами, их решение и последствия этого решения. Если закрыть глаза, откинуться на нагретый солнцем металл, то картинки запляшут перед глазами, яркие и броские, словно все происходит прямо сейчас, вот здесь, сию секунду. И даже когда он гонит, выжимая больше сотни километров, он не может не думать о том, что было. Тори рядом накручивает прядь волос на палец и отстраненно смотрит в окно. Вот такой вот они получили расклад.

— И мы должны тебе верить? — так говорит Эвелин Джонсон, когда на него глазеют все эти люди, когда он чувствует в каждом взгляде ненависть и даже ярость, ту самую ярость, которая снедает его самого. Она бессильна и пуста, она почти никчемна. Она ничего не значит.

— Должны.

— Почему? — лидер афракционеров беспрекословна. У нее прямой взгляд и сжатый рот. Война потрепала ее, прибавила шрамов и морщин на лице, линии ее тела стали тверже и будто припорошены песком. Сильная женщина. Но она не нравится Эрику.

Мужчина задирает голову, вытягивает свою разукрашенную татуировками шею, закрывает глаза и медленно считает до десяти. Его руки прикованы длинной цепью к полу, щиколотки тоже овевает сталь. Прочная. Он дергал, проверял, пытался освободиться. Он знает, что от его слов сгорит вся революция, сгорит он сам. Обнажать душу — херовое занятие. И говорить правду непросто. Особенно, когда тебя хотят сожрать, когда смотрят, словно гарпии, а ты ощущаешь себя овцой на заклании. У него до сих пор пальцы в ее крови, и медальон жжет нагрудный карман. Эрик открывает рот и говорит долго. Говорит обо всем, что знает. Повторяет уже сказанное, называет слабые места гигантского офисного здания, подобно шпилю пронзающего небо над Чикаго. Он рассказывает о сыворотке, разработанной Джанин Мэттьюс для внедрения своей идеологии и ее пропаганды. И тогда, только тогда, во взгляде Эвелин Джонсон мелькает нечто, похожее на удивление. А потом слова начинают даваться с трудом. У Эрика вообще проблема с тем, чтобы говорить о том, что в сердце. Он не любит это и не умеет. Но о Кристине сказать необходимо. О ее хладном трупе, оставшемся в той комнате. Он не мог ничего сделать, он должен был действовать сразу. О том, что он ее похитил. И о том, чем и как она ему ответила. Он не вдается в подробности, рисует историю сухо, бросая лишь факты, но этого хватает, чтобы Трис Приор сорвалась с цепи.

— Ты лжешь! Лжешь!

Он давно не видел Стиффа. Слишком. Может поэтому Эрику трудно ее узнать? У Трис Приор короткие волосы и что-то неизведанное в глазах. Эрик присматривается. Сталь. В них плещется жидкий металл и тягучая боль. Девчонка почти ударяет его, когда ее ловит Четыре. Крепко так смыкает руки на ее талии, а она пылает злостью и огнем. Эрик ухмыляется. Ядовито и порочно. Да, вот так. И он так горел. А сейчас чувствует лишь усталость. Она давит изнутри. Это не тело, не руки и ноги, не мышцы. Это сердце. Оно устало. Эрику хочется спать и желательно больше не думать. А Трис бьется в руках Тобиаса Итона, пока он не прижимает ее к себе так крепко, пока не впечатывает ее гибкое тело в свое, пока что-то тихо не говорит ей на ухо. У Трис блестят глаза.

— Может не при всех? — не удерживается Эрик от саркастичного замечания, когда Тобиас мягко целует девушку в висок.

— Заткнись, — бросает Четыре. — Заткнись. Иначе я вышибу тебе мозги. Клянусь.

И что-то в тоне и голосе вечно правильного мальчика из Отречения, ставшего одним из лучших Бесстрашных, заставляет Эрика замолчать. Тобиас Итон изменился. Стал жестче, суровее, даже злее. Война оставила на нем свои несмываемые отпечатки, заляпала всю душу. Но свою девку он по-прежнему любит. Вон как прикасается, будто она фарфоровая. Эрика это почему-то злит.

— Он говорит правду.

Голос приходит из темного угла. Мужчина всматривается в темноту, пытается различить очертания стоящего там человека. Человек делает шаг вперед, на свет, и тогда Эрик узнает Юрая Педрада. Он осунулся и побледнел, перестал так вечно щериться, как всегда делал это во фракции. У шута и балагура сдохли батарейки. Война прошлась по ним катком. Она по всем прошлась. Эрик знает, Эрик чувствует. Его она расплющила давно. Он так, робот, машина, мертвый организм.

— Что? — в тоне Трис Приор все еще сквозят истеричные нотки.

— Он не лжет, — повторяет Юрай. — Я знаю.

— Откуда?

— Кристина, — просто отвечает юноша и опускает взгляд, но это мимолетное движение не скрывает острую, глухую боль в его глазах, когда-то ясных, а теперь потускневших.

— Она тебе что-то говорила? — Трис продолжает допрос, едва дергаясь от Четыре, нажимая ладонью на его грудь, но мужчина крепко держит ее за локоть, не дает совершить глупость. Правильно, бешеных баб надо держать на поводке. Эрик бы сказал это вслух, но тогда, скорее всего, дыры во лбу ему не миновать.

— Нет. Я сам догадался. А она не отрицала.