За безупречную службу!

Когда стрельба утихла, прорезанная в воротах дверца отворилась, и в нее, пригнув голову в низком проеме, вошел провожатый Шуни и его коллег. Приблизившись к лежащим на залитых кровью чугунных плитах телам, рейдер вынул пистолет и аккуратно, без спешки, один за другим сделал четыре контрольных выстрела.

Наблюдавший за этой сценой из окна расположенного под самой крышей кабинета начальника цеха подполковник Сарайкин воздержался от комментариев, но сделал из увиденного кое-какие выводы. Выводы эти касались стиля работы его делового партнера и были, мягко говоря, неутешительными.

Откуда-то издалека вдруг послышался царапающий нервы нарастающий вой сирены воздушной тревоги. Он оборвался на самой высокой ноте так же неожиданно, как начался, и снова наступила тишина, нарушаемая только приглушенным стрекотанием отбойного молотка в подвале лабораторного корпуса.

— Это еще что такое? — насторожился стоявший рядом с Сарайкиным Волчанин. — Где?

Подполковник равнодушно пожал плечами.

— На аэродроме, наверное, — сказал он, — больше просто негде. До него отсюда рукой подать — километра два, не больше. Решили, наверное, «улитку» свою проверить. А может, пацан какой-нибудь на склад забрался и ручку крутанул — из озорства, поглядеть, что получится…

— Бардак, — уверенно констатировал Волчанин.

— Что бардак, то бардак, — глядя в окно на разбросанные внизу в неестественных позах тела, со вздохом согласился Анатолий Павлович.

Глава 10

Короткий, внезапно оборвавшийся вскрик далекой сирены вывел Михаила Васильевича Горчакова из тягостного раздумья. Неловко завозившись, он уселся на разъезжающемся импровизированном ложе из сваленных в кучу папок с документацией и рассеянно провел ладонью по шершавой от проступившей щетины щеке.

Не мудрствуя лукаво, рейдеры заперли его в архиве спецчасти. Окно здесь было забрано крепкой решеткой из толстых стальных прутьев, концы которой были надежно вмурованы в кирпичную кладку, да вдобавок еще и заколочено гвоздями. Открывалась только форточка, в которую могла бы протиснуться разве что кошка, да и то не слишком раскормленная. О несокрушимой стальной двери не стоило даже вспоминать: выломать ее без применения взрывчатки не сумели бы даже спасатели МЧС со всеми своими механическими и гидравлическими приспособлениями.

В двери имелся глазок, который рейдеры чем-то залепили снаружи. Михаил Васильевич не видел в этой мере предосторожности никакого смысла: сбежать через глазок не сумела бы даже вышеупомянутая кошка, а увидеть через него он мог только пустой коридор да, в самом лучшем случае, обтянутую черным комбинезоном спину охранника.

Еще на внутренней стороне двери имелся прочный засов. При желании Горчаков мог тут запереться, слегка осложнив рейдерам жизнь. Но, во-первых, именно слегка, а во-вторых, не надо обольщаться: этим он сделал бы хуже вовсе не рейдерам, а себе. В архиве не было даже водопроводного крана, не говоря уже о запасах продовольствия, да и о запертых где-то здесь же, на заводе, жене и дочери забывать не следовало: за любую не предусмотренную сценарием выходку Михаила Васильевича первыми понесут наказание именно они.

Он снова поскреб ногтями колючую щеку, гадая, не почудился ли ему только что услышанный звук. Если почудился, дело плохо; а впрочем, что ему терять? При любом, даже самом удачном из возможных раскладов шансы уцелеть минимальны. Уверить в этом себя трудно, почти невозможно: организм во что бы то ни стало хочет жить и вопреки всем доводам разума уверен, что спасительная лазейка найдется всегда, что в шаге от смерти случится долгожданное чудо, и все опять станет хорошо. Убийцы скажут, что они пошутили, сжалятся, вняв слезным мольбам жертвы, согласятся взять выкуп или просто промахнутся. Или в здание вдруг ворвется группа захвата, положит рейдеров носами в пол, набросит на плечи освобожденным заложникам шерстяные солдатские одеяла и выведет их, измученных, но невредимых, навстречу сполохам проблесковых маячков и вспышкам фотокамер набежавших неведомо откуда столичных журналистов…

Да, подумал он, хорошо надеяться на дядю. Спасайте меня, жалейте меня, поите сладким горячим чаем — я, мать вашу, пострадавший! Оказывайте первую медицинскую помощь, поправляйте подушку, зовите психолога — короче, выполняйте свои служебные обязанности. А мне отдохнуть надо, меня сутки в заложниках держали, не забыли?

Да только не будет ни группы захвата, ни журналистов, ни шерстяных одеял с горячим чаем — ничего. Или будет, но посмертно. Выпутываться придется самому, а дело-то, как ни крути, непривычное. Новое дело, и притом непростое, а главное, директор завода Горчаков разбирается в нем примерно так же, как в шумерской письменности — иначе говоря, вообще не разбирается.