За безупречную службу

— Об этом, об этом, — закуривая новую сигарету, подтвердил Анатолий Павлович. — За лакомый кусочек придется заплатить, и недешево.

— Разумеется, — повторил Великанов. — Я знаю, что вы своего не упустите. Но хотелось бы, чтобы и вы обо мне кое-что узнали. Я видел, как вы улыбнулись, когда полковник Ершов назвал мою фамилию. Действительно, смешно: от горшка два вершка, и вдруг — Великанов! Так вот, чтоб вы знали, это веселое несовпадение вовсе не случайно. Фамилию мне дали в детдоме — дали, насколько я понимаю, нарочно, именно потому, что кому-то это показалось забавным.

— Да, народ у нас в детдомах работает веселый, — сочувственно покивал головой Сарайкин. — И теперь веселый, а уж раньше-то!.. И что же было дальше?

— Дальше было много всякой всячины, из которой, собственно, и складывается жизнь любого человека. Это не имеет значения, Анатолий Павлович. Главное о себе я вам уже рассказал. И надеюсь, что вы как человек опытный и неглупый, сумеете сделать из сказанного правильные выводы.

Сарайкин снова покивал — уже без деланного сочувствия, но с искренней озабоченностью. В самом деле, маленькая деталь биографии, о которой только что поведал ему Великанов, говорила о многом. Человек, достигший в теперешней Москве таких высот, как собеседник Анатолия Павловича, это уже не столько человек, сколько акула — лишенный эмоций биологический робот-убийца с калькулятором в голове и холодным булыжником на месте сердца. А детдомовский заморыш с издевательским прозвищем вместо фамилии, сумевший сделать такую карьеру — акула в квадрате, а может, и в кубе. И все, что он тут наговорил, таким образом, сводится к следующему: мне нужен товар, я готов за него заплатить, но не надо слишком широко разевать рот — того и гляди, лицо порвешь.

— Не все же в деревне дураки, — повторил Анатолий Павлович. — И сколько же, по-вашему, должен стоить тот кусочек сыра, о котором мы говорим?

— Ценю в людях прямоту, — сообщил Великанов. — Но не находите ли вы, что тут не самое подходящее место для обсуждения подобных деталей?

Подтверждая его правоту, дверь ресторана распахнулась, выпустив на крыльцо веселую компанию разгоряченных спиртным и танцами участников банкета — мужчин, большинство которых уже щеголяло без пиджаков и галстуков, и женщин, под воздействием алкоголя и лести явно забывших, сколько им лет, сколько они весят и как выглядят. Сарайкина хлопнули по плечу, поцеловали в щеку липкими от помады губами, обдав при этом неприятным смешанным запахом коньячного перегара и еды, сунули в руку фужер и осыпали поздравлениями. Не без труда вырвавшись из цепких объятий дамы, возглавлявшей городское управление торговли, Анатолий Павлович обернулся и через плечо бросил взгляд на спокойно стоящего в сторонке Великанова. Столичный гость опять выглядел вдребезги пьяным, почти неотличимо сливаясь с окружением, но Сарайкин точно знал, что это всего-навсего маска — одна из многих, которыми пользовался для достижения своих целей этот опасный человек.

Поймав взгляд полковника, Великанов пьяно ухмыльнулся, а затем поднес к уху кулак с оттопыренным большим пальцем и мизинцем, как будто говоря по невидимому телефону. Сарайкин на мгновение прикрыл глаза, сигнализируя, что все понял, после чего, подняв над головой фужер, прямо на крыльце громогласно провозгласил тост за самый лучший на свете город Мокшанск и его жителей — тоже, само собой, самых лучших, открытых и доброжелательных людей на планете.

О том, с каким удовольствием покинет этот город и больше никогда не увидит ни его, ни его обитателей, Анатолий Павлович говорить не стал: во-первых, это прозвучало бы невежливо, а во-вторых, все, кто его в данный момент слушал, знали это и так, без слов.

Глава 19

Погода держалась ясная, погожая, солнце светило с безоблачного неба, почти как в августе; кое-кто уже начал заикаться о бабьем лете, но до настоящего бабьего лета было еще далеко — стояла всего-навсего середина сентября, и даже высаженные вдоль Кутузовского проспекта полумертвые от обилия выхлопных газов деревья пожелтели еще далеко не целиком.

Небо было такое ясное, что его голубизна без труда угадывалась даже сквозь мутную пелену смога. По проспекту в обе стороны непрерывным потоком катились, старательно внося свою лепту в процесс загрязнения окружающей среды, бесчисленные стада автомобилей, напоминая подернутую разноцветной рябью, сверкающую вспышками отраженного солнечного света стальную реку, текущую меж серовато-желтых, покрытых массивной лепниной каменных утесов, воздвигнутых в период культа личности. Тротуары в это время суток были практически пусты — те из москвичей, кто в данный момент не был прикован к рабочему месту, привычно экономили время, перемещаясь на колесах, а гостям столицы тут, на приличном удалении от Триумфальной арки, панорамы Бородинской битвы и крупных вещевых рынков, было решительно нечего делать.