За час до рассвета

Надежда Илларионовна, узнав о взрыве, насмерть перепугалась, места себе не находила. В комнатах ей было душно, и она много раз выбегала во двор, открыв калитку, высунув голову, пугливо оглядывала пустую улицу. Пыталась копаться на грядках, разбитых у беседки, да ничего не получалось: тяпка выпадала из рук.

Сердце матери — вещун: подсказывало, что диверсия в порту не обошлась без участия ее Костеньки. Последнее время не зря задерживался. «У друзей ночую», — успокаивал ее.

Во второй половине дня, глуша тревогу, принялась приготавливать обед. Под стенами дровяного сарая нарвала крапивы, лебеды, искрошила, как капусту, очистила три старых проросших картофелины. «Борщ луком заправлю», — прошептала вслух.

Суетится мать у кастрюль, ждет детей с работы. А сомнение нет-нет да и заползет змеей подколодной: вернутся ли дети домой?

Первым, тяжело переступив порог, пришел старший — Василий. Опустившись на стул, стоявший возле стола, вздохнул. Надежда Илларионовна ласково взглянула в его лицо — бледное, поблекшее:

— Что с тобой, сынок?

— Ты знаешь, сколько народу сцапали?

Он торопливо рассказал об арестах в порту, заложниках.

Вернулась Ирина. Поцеловав мать, принялась накрывать на стол. Ежик ворвался раскрасневшийся, запыхавшийся. Тотчас увлек сестру в соседнюю комнату. «Не иначе как важные новости от Максима Максимовича принес, — подумала Надежда Илларионовна. — Ему всегда не терпится передать то, что поручено».

Костя запаздывал. Но вот, наконец, и он — неторопливый, сосредоточенный.

Ели молча, не глядя друг на друга. Сашко пытался внести оживление. Борщ, пахнувший разопревшей соломой, назвал «харчо по-грузински». На шутку никто не отозвался, она так и повисла в воздухе.

Встали из-за стола. Василий, ни к кому не обращаясь, мрачно сказал:

— Шилом моря не согреешь.

— Едко, а к чему? — подхватил Сашко.

Костя подошел к брату, слегка касаясь его плеча, спросил:

— Братеня, ты чем-то расстроен?

Василий махнул рукой:

— А сам не догадываешься?

— Неужто я перед тобой в чем-то провинился? Если это так, я готов извиниться, Но в чем?

— Извинения не помогут. Хочу сказать тебе вот что: булавочными уколами немцев не проймешь.

— Уколами? Мы будем каленым железом их выжигать. — И, как бы спохватившись, спросил: — Собственно, почему ко мне адресуешься?

— Уж я-то знаю, к кому адресоваться, — Василий с сарказмом добавил: — Подумаешь, док взорвали, а что с того? У немцев их тысячи. Другой приволокут, получше прежнего. А вот дядю Трофима, крановщика, стахановца, повесят. Малых детишек, женщин, мужья которых в Красной Армии, — к ногтю! Нет, ты ответь мне, за что их погубили? Молчишь? Нет, братик, это смертоубийство.

— Что ты хочешь? — в упор спросил Костя.

— Не я хочу, обстановка неумолимо диктует, — сдерживая голос, ответил Василий. — Ты слышал, чем на кожевенном кончилось? По глазам вижу, что знаешь. С машинистом Сулименко мы когда-то парубковали. Правильной души человек был. Ни за понюшку табаку сгинул.

— На войне без жертв немыслимо. А он сражался.

— Ха, слова! Ты Якова Кравченко, того что на водокачке работал, знал?

— Приходилось как-то встречаться.

— Больше не встретитесь.

Костя устремил на брата вопрошающий взгляд. Василий продолжал молча ерошить пятерней волосы. Костя не только знал Кравченко, но совсем недавно передал ему задание Метелина: взорвать железнодорожную водонапорную башню.

— Так что с Яковом, говори? — напомнил Костя.

— То же, что и с Сулименко. Взрыв произошел, а вреда никакого — или из-за неумения, или мина слабосильной оказалась, уж не знаю почему, только башня осталась целенькой. Охранники пытались взять его живым, но он успел взобраться на крышу и бросился вниз головой.

— Да ты что! — воскликнул Константин.

— А что оставалось делать? — спросил Василий. — У него даже пистолета не было.

В комнате они остались вдвоем. Ирина с матерью на кухне мыли посуду, Сашко притих в спальне. Константину сейчас стало не по себе. «Еще один прокол», — думал он.

— И это ты называешь сражением? — наседал Василий.

Константин в упор разглядывал брата.

— Так что ты предлагаешь — капитулировать?

— У меня голова кругом идет, — признался Василий. — Баста! С меня хватит. Я выхожу из игры. Плетью обуха не перешибешь.

— Как прикажешь тебя понимать? — спросил Костя.

— В том смысле… Никаких заданий. Игра не стоит свеч.

— А присяга?

Василий побледнел, вопрос воспринял как личное оскорбление.

— Присягу не трогай! — крикнул он. — Она священна. С автоматом в руках — пожалуйста. Впереди пойду на штурм вражеских укреплений. А так — кто я?.. Крот! Слепец! Ничто! Меня самый дохлый фриц запросто раздавит и пикнуть не даст. Я не божья коровка, я — боец.

— Ты опять загибаешь, — возразил Костя. — Мы на фронте, на передовой линии огня, на самой что ни на есть из передних передовой.