За чертой

– Ну и добре, что так, – значит, заживём.

– «Заживёшь»… Я вот Натахе скажу – она теперь сало тебе не даст.

– Дасы и сало, и всё, чего трэба. Это тоби Людмила кругом отказуе – от ты и злый такый.

Подобные перепалки меж ними случаются чуть не каждое утро. Дальше словесных баталий дело не заходит – они свояки и по-родственному ладят друг с другом.

На нашей стороне, под огромной вербой, по разные от неё стороны, рыбалят Женька Кулёв и Захарыч. Кулёв – бывший инженер, потому всегда и во всём точен. Спроси его:

– Жень, здорового голавля выхватил?

– Миллиметров сто девяносто, – ответит тот.

Он, как и все, любит побалагурить, но, в отличие от Кудина, из рамок приличия никогда не выходит.

Единственный чужак здесь – Захарыч, солидный, но вызывающе-мрачный мужчина лет шестидесяти. На обвисших одутловатых его щеках красными нитями проступали следы былого пьянства. Он бывший юрист, и одно время даже был прокурором Луганска; сейчас, отойдя от дел и перебравшись в Россию, тихо живёт на своей даче. Понимая свою значимость в этой компании, Захарыч важно дует свои бульдожьи щёки, предпочитает не вступать в разговоры и так неестественно вскидывает свою плешивую тыквообразную голову, что остаётся лишь удивляться: как он в таком положении умудряется наблюдать поплавки.

Чуть выше омута, отражаясь в воде, тихо плывёт через реку красная рубаха. Это Сашка-атаман снимает свои сети. Одно время ему везло: в сети попадали метровые сулы и огромные, в полпуда, вырезубы. Захарыч, видимо, желая удивить своих домочадцев, стал досаждать Сашке.

– Сань, продай вырезуба. Только так, чтоб никто не знал… – канючил он каждое утро.

– Ладно, Захарыч, с завтрашнего дня – первый вырезуб твой, – наконец согласился тот.

Но наступало «завтра», потом послезавтра, новый день, новый…

– Ну, есть вырезуб? – каждое утро интересовался Захарыч.

Вырезубов не было.

Через неделю интерес Захарыча стал угасать, он всё реже докучал атаману, и его краткое «ну?» – звучало уже насмешкой.

Такое равнодушие задевало Сашкино самолюбие, и теперь он сам окликал бывшего прокурора.

– Захарыч, вырезуба купишь? – покачиваясь в лодке, кричал он.

– Один? – живо интересовался тот.

– Хоть двух.

– Большие?

– Кил десять, не мене.

– Почём?

– Известно: двадцать рублей – кило.

– Куплю!

Захарыч бросал удочки и, утратив степенность, трусцой бежал к Сашке.

Но как ни вглядывался он в сети, вырезубов там не находил.

– Где ж вырезубы?! – унимая одышку, сипел он.

– Так вон они, в яме барахтаются, – смеялся Сашка. – Я ж тебе на корню продаю.

Бормоча под нос что-то далёкое от юридических терминов, Захарыч возвращался на своё место, и теперь его было не разговорить.

Следующим утром Сашка опять окликал его.

– Захарыч, не знаю, куда девать вырезубов. Может, купишь?

Захарыч молчал.

– Покупай, Захарыч, нынче Николай, льготная распродажа – уступлю в цене, – потешался Сашка.

– Я ещё вчерашних не съел, – наконец отзывается тот.

Солнце поднимается выше, и на берегу, небрежно помахивая верблюжьими одеяльцами, появляются томные дачницы. Поравнявшись с рыбаками, они делают нарочито беспечный вид, но на деле им хочется с кем-нибудь пообщаться. Вот они уже замедляют ход, ищут глазами подходящую полянку, где можно раскинуть свои одеяльца.

Лёха Кудин, как породистый жеребец, вскидывает свою чубатую голову; сщурившись, кривит в коварной улыбке губы.

– Девоньки, вы пришли пополнить свой скудный словарный запас али поделиться своим? – интересуется он.

– Мы купаться пришли, – с вызовом отзывается одна из дачниц.

– А-а-а, купаться…

Девки в Деркуле купались,
Я на камешке сидел,
Девки чтой-то показали —
Я и с камешка слетел.

– От нэ може, щоб до когось нэ чипляться, – глядя вслед удаляющимся дачницам, вздыхает Зинченко. – Таки славни жинки подходылы, нет же – отвадив…

– Да ты, хохол, хоть хари ихние разглядел? – сплёвывает в сердцах Лёха. – Они ж страшней, чем вся моя жизнь…

– Я от што тебе скажу: був молодым, як ты, – тоже ума нэ мав. Дивчата сами до мэнэ липлы, а я переберав: и эта не глянется, и друга не така… А щас на яку нэ дывлюсь – та воны ж вси таки гарненьки…

С запозданием появлялся на той стороне Пашка – моложавый и чудоковатый парнища лет пятидесяти, прозванный по матери Бородавкой.

Жил Пашка под самой горой, в крошечном крейдяном домишке на две комнатёнки, в одной из которых обитал он сам, в другой ютилась престарелая больная мать Димара Лукинишна, которую больше знали как Бородавку.

Я хорошо знаю Димару-Бородавку. Когда-то она дружила с моей матерью и часто бывала у нас. Больше всего подкупала в ней безвозвратно утраченная нынешним поколением та стародавняя, неукротимая жизненная стойкость, позволявшая безропотно терпеть любые неурядицы, более того, воспринимать все невзгоды как нечто обыденное.