За чертой

Тот отвечал, что не знает. Сказал, что ждали они, ждали — ну, помните, тогда, у дороги? — но так к ним никто и не вернулся.

— ¿Cómo no?[633]

Арриеро пожал плечами. Потом сделал жест рукой, рубанув по воздуху.

— Se fue,[634] — сказал он.

— Con el dinero.[635]

— Claro.[636]

Он рассказал, что их бросили без денег и без каких бы то ни было средств передвижения. На тот момент, когда он и сам ушел, dueña[637] продала всех мулов, кроме одного, и между ними возникла ссора. На вопрос Билли, как же ей теперь быть, он снова пожал плечами. Окинул взглядом улицу. Вновь поглядел на Билли. И спросил, не может ли Билли дать ему несколько песо, чтобы он купил себе чего-нибудь поесть.

Билли сказал, что у него денег нет, но девушка тут же встала, подошла к коню, а вернувшись, дала арриеро несколько монет, тот долго ее благодарил, кланялся и мял в руках шляпу, после чего положил монеты в карман, пожелал им доброго пути, повернулся и ушел по улице в единственную в этом горном пуэбло кантину.[638]

— Pobrecito,[639] — сказала девушка.

Билли же только сплюнул в сухую траву. И сказал, что арриеро, скорее всего, врет, а кроме того, он явно пьяница, так что зря она дала ему денег. Потом он встал, подошел туда, где стояли кони, подтянул пряжку ремня латиго, разобрал поводья, вскочил верхом и поехал через город к железнодорожным путям, откуда начиналась дорога на север. Он даже не оглянулся посмотреть, едет она за ним или нет.

Все три дня, ушедшие у них на дорогу до Сан-Диего, она с ним почти не разговаривала. А последнюю ночь, чтобы скорей прибыть в эхидо, порывалась ехать в темноте без остановки, но он не согласился. Заночевали на вдававшейся в реку галечной косе в нескольких милях к югу от Мата-Ортис, он там развел костер из плавника, и она сварила последнюю фасоль, которую они съели с тортильями; это была их единственная трапеза с тех пор, как выехали из Лас-Бараса. Пока они, сидя лицом друг к другу, ели, костер прогорел, превратившись в бренную пригоршню угольков, на востоке поднялась луна, а с неба — откуда-то с огромной высоты, еле слышимая, — донеслась перекличка птиц в стае, улетающей на юг; птиц можно было даже разглядеть, как они летят друг за дружкой, унося быстрые строчки своей небесной тайнописи с густо тлеющего западного края горизонта сначала в сумерки, а потом и в грядущую тьму.

— Las grullas llegan,[640] — сказала она.

Билли стал смотреть, как летят журавли. Они летели на юг, и он смотрел, как их тонкие клинья движутся по невидимым коридорам, карта которых запечатлена у них в крови уже сто тысяч лет. Он смотрел на них, пока они не улетели и последний трубный зов, подобный звуку детской пищалки, не затерялся в наступающей ночи, тут она встала, взяла свое одеяло и, с каменным шорохом ступая по галечному наносу, ушла, растворившись среди тополей.

На следующий день в полдень переехали дощатый мост и поднялись к старому зданию асьенды. Из всех дверей жилых домиков высыпали люди, которым, по идее, положено быть в полях, из чего он понял, что нынче какой-то праздник или выходной. Следуя за девушкой, он остановил коня у дверей дома Муньос, спешился, бросил поводья и, стянув с головы шляпу и пригнувшись, нырнул в низенькую дверь.

Бойд сидел на своей постели, прислонясь спиной к стене. Освещенный пламенем церковной свечки, метавшемся в стакане над его головой, весь в бинтах, он походил на покойника, восставшего во время собственного отпевания. Лежавший перед ним немой пес встал и завилял хвостом.

— ¿Dónde estabas?[641] — сказал Бойд.

Но это он сказал не брату. А девушке, которая с улыбкой появилась в дверях вслед за ним.

На следующий день Билли уехал на реку и отсутствовал целый день. В вышине на юг летели призрачные стаи перелетных птиц, с ив и тополей в реку сыпались листья, тоже собираясь стайками в водоворотах течения. Их тени, скользящие по каменьям речного ложа, походили на письмена. Когда он вернулся, было темно, и по поселку он ехал от дыма к дыму, от костра к костру, будто верховой караульный, объезжающий костры дозорного отряда. Потом много дней он работал вместе с пастухами, сгонял овец с холмов и заводил стадо в высокие арочные ворота усадьбы; входя в узкость ворот, стадо устраивало толкучку, животные лезли друг на друга, а внутри их уже поджидали esquiladores[642] с ножницами наготове. Овец загоняли по шесть голов сразу в высокий полуразрушенный цейхгауз, где эскиладорес зажимали каждую между колен и вручную стригли, тогда как мальчики помладше собирали шерсть с подгнивающих под дождями досок пола, а потом складывали в холщовые мешки и уминали ногами.