За чертой

— А вы могли бы его сами застрелить?

— Твоего брата?

— Да.

— Ну, если бы до этого дошло… Да, мог бы.

— Может, мне не следовало пить ваш кофе.

— Может, и не следовало.

Они долго сидели молча. Потом Кихада наклонился и уставился в чашку.

— Надо было ему ехать домой, — сказал он.

— Это верно.

— Так почему же он здесь остался?

— Не знаю. Может быть, из-за девушки.

— А что, девушка не хотела с ним уезжать?

— Да, может быть, она бы и поехала. Вот только дома, куда уехать, у него фактически не было.

— Наверное, как раз тебе-то и надо было заботиться о нем получше.

— О нем не так-то просто было заботиться. Вы это сами говорили.

— Говорил.

— А что говорит корридо?

Кихада покачал головой:

— Корридо говорит все и не говорит ничего. Легенду о гюэрито я слышал много лет назад. Когда твой брат еще на свет не народился.

— Вы полагаете, она не про него?

— Почему же, про него. Легенда говорит то, что ей самой нужно сказать. Говорит то, что требуется для развития сюжета. Вообще, корридо — это учебник истории для бедных. Легенда не обязана хранить верность исторической правде, а только правде человеческой. В ней рассказывается об одном человеке, который представляет собой всех людей. В легенде заранее задано, что, когда встречаются двое, могут произойти лишь две вещи, и ничего, кроме них. В одном случае рождается ложь, в другом — смерть.

— По-вашему выходит, что правда в смерти.

— Да. Выходит, что правда в смерти. — Он бросил взгляд на Билли. — Даже если бы гюэрито, о котором песня, и впрямь был твоим братом, твой брат — он уже не твой, его нельзя себе вернуть.

— А я вот собираюсь именно вернуть его, забрать с собой.

— Этого не разрешат.

— А к кому я должен обращаться за разрешением?

— Да не к кому даже и обращаться.

— А если б было, к кому мне идти?

— Ну, разве что к Господу Богу. Кроме Него, больше не к кому.

Билли покачал головой. Он сидел, глядя на свое угрюмое лицо, перекошенное на белой стенке чашки. Посидев так, поднял взгляд. Посмотрел в огонь.

— А вы верите в Бога?

Кихада пожал плечами.

— Ну, по праздникам, — сказал он.

— Никогда не знаешь, как дальше повернется жизнь, правда же?

— Это точно.

— Никогда не выходит так, как ожидалось.

Кихада кивнул:

— Если бы люди знали сюжет собственной жизни, многие ли из них захотели бы жить? Вот говорят о том, что нас ждет. Да ничего нас не ждет. Каждый наш день делается из того, что произошло прежде. Сам этот мир, должно быть, удивляется тому, что из него выходит. Возможно, удивляется даже Господь.

— Мы пришли сюда забрать своих коней. Я и мой брат. Я даже думаю, что ему и кони-то были не очень нужны, но я был слишком глуп, чтобы это понимать. Я и о нем ничего не знал и не понимал. Думал, что знаю. Думал, что про меня он знает еще больше. Хочу вот теперь увезти его обратно и похоронить в его родной стране.

Кихада допил из своей чашки остатки кофе и сидел, держа ее на коленях.

— Я вижу, вы считаете, что это не такая уж хорошая идея.

— Я думаю, что у тебя с этим могут быть проблемы.

— Но это не все, что вы думаете.

— Нет, не все.

— То есть вы думаете, что его место там, где он есть.

— Я думаю, что у мертвых нет национальности.

— У них нет. Но у их близких есть.

Кихада не ответил. Долго сидел неподвижно, потом поерзал. Подался вперед. Перевернул белую фарфоровую чашку и, подняв ее на ладони, внимательно осмотрел.

— Мир не имеет имени, — сказал он. — Названия холмов и горных кряжей, пустынь и рек существуют только на картах. Мы их выдумали, чтобы не сбиваться с пути. Но сделать это нам пришлось по той причине, что с пути-то мы уже сбились. Мир нельзя потерять. Каждый из нас — это мир. Однако вследствие того, что эти названия и координаты придумали мы сами, они не могут спасти нас. Они не могут за нас найти верный путь. Твой брат сейчас в том месте, которое этот мир для него избрал. Он пребывает там, где ему и положено. Кроме того, место, которое он для себя нашел, в какой-то мере он избрал себе сам. А это уже удача, от которой нельзя с презрением отмахнуться.

Серое небо, серая земля. Весь день, нахохлившись, он двигался на север на мокром сгорбленном коне по зыбкой слякоти проселочной дороги. Дождь со шквалистым ветром торопливо бежал впереди той же дорогой, барабанил по клеенчатой куртке, наполнял следы от копыт, и за спиной они сразу затягивались жижей. Вечером опять услышал над собою журавлей, которые летели выше слоя туч, по ним следя за кривизной земли и за земной погодой. Граммофонными иглами цепких глаз держась борозды, которую проложил для них Господь. Ишь разлетались, окрыленные сердца!

Вечером въехал в Сан-Буэнавентуру, где по всему alameda[838] стояли сплошные озера, из них торчали побеленные до первого сучка стволы деревьев, дальше мимо белой церкви, а за ней свернул на старую дорогу в Гальего. Дождь перестал, лишь капало с деревьев бульвара и с canales[839] на крышах глинобитных домишек, тесно обступивших улицу. По пологим холмам дорога уводила из города на восток, а где-то в миле и гораздо выше города на широком горном уступе расположилось кладбище.