За чертой

Теперь Атридж жил один, вполне безбедно существуя на доходы с акций, доставшихся ему от родителей. У него была квартира на пятом этаже большого дома, он сам себе готовил и гордился обедами, которые устраивал для небольшого круга знакомых. Квартиру он отделал по своему вкусу. Теплые кирпичные тона прихожей, голубой итальянский кафель в ванной, по-мужски строгая спальня. Гостиная же, знал Атридж, давала представление о потаенных качествах его души, том темном и таинственном, чего он и сам толком не знал и о чем лишь мог догадываться. По вощеному дубовому паркету разбросаны египетские коврики - алые, черные, коричневые. Пришлось долго экономить: первый был куплен в 1959 году, и потом Атридж каждый раз ухитрялся откладывать январские и февральские дивиденты Англоамериканской телеграфной компании, пока год назад не приобрел последний.

Стены обиты бледно-голубой гессенской тканью - прекрасный фон для четырех крошечных набросков Веласкеса, рисунка Тулуз-Лотрека, рисунка Дега и двух этюдов углем школы Микеланджело. Рядом с софой - тумбочка, подлинный шератон[4] стол в стиле эпохи Регентства, позолоченный, с мраморным верхом столешницы (от него Атридж уже почти решил отделаться) и несколько стаффордширских статуэток. В интерьере комнаты чувствовалась драма, отражавшая, как он считал, драматизм потаенных уголков его души, скрытых сторон его сложного характера.

Однажды в конце ноября Атридж сидел в своей гостиной и холодно, резко говорил в трубку кремового телефона:

- Я плохой помощник в беде.

Женщина на другом конце провода, миссис Матара, живущая в квартире над ним, казалось, не слушала.

- Случилось ужасное, - повторила она взволнованно и вдруг, добавив, что сейчас спустится к нему, бросила трубку.

Шел дождь, и хотя была только половина четвертого, на город уже спускались сумерки. Перед тем как раздался звонок, Атридж разглядывал из окна улицу. Он смотрел, как уныло сыплет дождь, как зажигаются в других квартирах окна, как дворник метет у подъезда мокрые листья. Услышав телефон, он подумал, что звонит старая миссис Харкот-Иген, с которой он был дружен. Через пару недель они вместе собирались в Персеполь, и, хотя билеты и номера в гостинице они, конечно же, давно заказали, необходимо было обговорить кое-какие мелочи. Поэтому он крайне удивился, когда к нему обратился по имени чей-то незнакомый голос. С миссис Матара он лишь пару раз раскланивался в лифте - они с мужем всего год назад переехали в этот дом.

- Бога ради, простите меня, - сказала миссис Матара, когда он открыл дверь.

Атридж нехотя пригласил ее войти, и она, зная расположение комнат, поскольку жила в точно такой же квартире, сразу же направилась в гостиную.

- Ужасно не хотелось вас утруждать, только я... я на самом деле ума не приложу, к кому обратиться.

Говорила она торопливо, возбужденно, и он, вздыхая, пошел за ней, решив, что, как только услышит, в чем дело, напомнит ей про дворника, Чемберлена - его для того и держат, чтобы помогал жильцам. Судя по всему, это одна из тех дамочек, которые только и делают, что без конца досаждают соседям. Как это он ее сразу не раскусил, еще при встречах в лифте?

По возрасту, подумал Атридж, она приблизительно его ровесница, маленькая, худенькая, брюнетка, хотя кто ее знает - волосы явно крашеные. Видимо - еврейка, решил он, тогда и экспансивность понятна; да и черты лица явно еврейские, и фамилия иностранная. У ее мужа - они тоже сталкивались в лифте - подслеповатые глаза; скорее всего, сказал себе Атридж, какой-нибудь портной. Выходцы из Австрии, рискнул он предположить, а может быть, из Польши. По-английски, правда, она говорит бегло, но акцент все же чувствуется. Нет, людишки явно не первый сорт, так ведь евреи редко бывают благородных кровей. Его бывшая жена, к примеру.

Миссис Матара присела на краешек кресла, за которое пятнадцать лет назад он отдал девяносто гиней. Тоже несомненный шератон - высокая спинка, изящные подлокотники, инкрустированные орехом. Кресло, конечно, было перетянуто и обито новой материей - полоска четырех разных оттенков розового.

- У меня в квартире, - сказала она, - произошла страшная, чудовищная вещь.

Видно, погас свет. Не закрывается кран. Засорился мусоропровод. А какую суету подняла его бывшая жена, когда во время медового месяца по собственной глупости сломала электрические бигуди. Ну и вид у нее был с этими пластмассовыми штуковинами в волосах! Сплошной восторг!

- Я на самом деле ничего не умею чинить, - сказал он. - Для этого, знаете ли, у нас есть Чемберлен.

Она покачала головой. Маленькая, словно птичка, вроде перепелки или хилого воробья. Вот-вот, воробышек, еврейский воробышек, подумал он, довольный своим сравнением. В пальчиках зажат маленький платок. Она подняла его к лицу, промокнула глаза, сначала один, потом другой, и вдруг сказала, что у нее в квартире умер человек.

- О Господи!

- Ужасно! - запричитала она. - Боже, до чего ужасно!