За чужую свободу

– Я очень устала, – сказала она встретившему ее Никите Арсеньевичу, – я не понимаю их торжества… Они словно празднуют победу… Я не верю, – вдруг добавила она, словно отвечая кому-то, – я не верю, чтобы это была воля Божья! Это море крови…

Она опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Никита Арсеньевич подошел к ней и тихо погладил ее по голове.

– Что за странная идея, Ирен, – начал он. – Это не бредни ли нашего красноречивого проповедника Дегранжа? При чем здесь Бог? Неужели можно видеть Божий промысл в том, чтобы реками русской крови, нищетой, разорением и рабством России покупали свободу и благополучие Пруссии… – Голос Никиты Арсеньевича задрожал. – Ты не знаешь, – тихо продолжал он, – что творится там у нас, а я знаю по письмам моих управляющих. Нет, я не буду тебе рассказывать… Но скажу одно: у меня разрывалось сердце, когда я видел цветущие немецкие деревни, благоденствующих крестьян, но жадных и корыстных – этих, как там говорят, несчастных жертв тирании Наполеона, и когда я сравнивал их с нашими…

Ирина опустила руки и, странно неподвижная, молча слушала мужа, а он продолжал голосом, понизившимся до шепота:

– И наши солдаты, оставив пустующие поля и голодные семьи, идут и идут безропотно орошать своею кровью чужие нивы для тучной жатвы чужих и враждебных поколений!.. Это ли воля Божия!

Князь сел рядом с женой и взял ее холодную руку.

– А если, – задумчиво начала Ирина, – если из этой крови, проливаемой вместе, вырастет братство народов и народы соединятся в одну семью во имя благодарности, общего мира и общей свободы? Разве в течение двадцати лет не один Наполеон мешал общему миру? Быть может, и есть в том воля Божия, чтобы народы, соединившись, устранили это зло и водворили долгий и счастливый мир… И во главе этих народов, по христианскому завету, босая, голодная и нищая, но непобедимая, с мечом и крестом идет Россия!

Ирина встала, и ее глаза загорелись.

– Разве это не святое, не великое назначение и разве из этого испытания Россия не выйдет, вся осиянная лучами Христовой славы?

Но ее одушевление сейчас же погасло, она опять села в кресло.

– Я не знаю, – глухо сказала она, – я ничего не знаю… кто прав. Вы или другие… Я не знаю, только мое сердце болит… Ах, как болит оно!

Ирина откинулась на спинку, вытянув на коленях бледные руки и подняв полные слез глаза.

Князь бережно взял ее руку и поднес к губам.

– Не там ли, у себя, – медленно спросил он, – наше место теперь?

Ирина отрицательно покачала головой.

– Нет, – решительно сказала она, – наше место, мое, по крайней мере, здесь. Здесь мы тоже можем облегчить страдания. Предстоят бои, страшные, кровавые… и ничего нет. Я знаю это… Нет госпиталей, нет врачей, нет лекарств… Мне рассказывали, что после Будисинского боя люди умирали на дорогах, в канавах, среди поля. Заживо гнили без перевязок, умирали в сараях – госпиталях от жажды… Здесь тоже нужна помощь.

Князь с величайшим удивлением слушал жену. Все это было для него так неожиданно и странно. И эти мистические идеи о спасении народов, и эта жажда благородного дела, и видимые мучительные противоречия ее души.

Он с чувством поцеловал ее руку и растроганным голосом сказал:

– Хорошо. Мы останемся здесь. Будет так, как хочешь ты. А я твой ближайший и вернейший помощник.

Никита Арсеньевич долго в эту ночь ходил по своему кабинету, погруженный в размышления. Слова Ирины многое осветили ему, и на многие отношения, что втайне мучили его, в чем он никогда бы не признался, он глядел теперь иными глазами. Этот мистицизм, так связывающий друг с другом некоторые души… Беседы, переменчивость настроений.

Мало – помалу и душа, и лицо Никиты Арсеньевича светлели.

– Милое, чистое, бедное дитя! – в умилении шептал он.

IV

Казалось, план будущей кампании был разработан детально, но с первых же шагов обнаружились странные разногласия.

Франц боялся за Вену, Фридрих – за Берлин, Александр жаждал прямого нападения, Моро противился штурму Дрездена, хотя там едва было двадцать две тысячи молодых конскриптов Сен – Сира, а Жомини, пожимая плечами, говорил, что смешно подойти к Дрездену только для того, чтобы на него полюбоваться.

Князь Шварценберг по очереди соглашался со всеми и наконец на категорический вопрос Александра, что делать с Дрезденом, ответил с придворным поклоном:

– Я вполне согласен с планом вашего величества, – хотя отлично знал, что у государя не было никакого личного плана, а только желания, меняющиеся под влиянием окружающих.

Но все же, как бы то ни было, Главная армия ползла к Дрездену и наконец в нерешительности остановилась ввиду беззащитного города.

И снова собрался военный совет для обсуждения плана дальнейших действий.