За чужую свободу

Левон словно окаменел. Ему казалось, что он даже не живет, что его существование не есть жизнь, а какое-то странное неопределенное состояние, что-то среднее, промежуточное между смертью и жизнью. Он не страдал. Он просто не ощущал жизни. Он не искал смерти, но им владела дикая, навязчивая мысль, что он не может быть убит. И когда Громов советовал ему не лезть бесплодно на рожок, он бессмысленно, но для самого себя логично и естественно ответил:

– Труп нельзя убить…

Юные голоса восторженно кричали: «Vive l'empereur!«И ветер нес этот боевой восторженный клич в лицо русским полкам. И на одно мгновение, заглушая эти крики, раздался тяжелый рев французской батареи, на рысях въехавшей на фланговый холм.

В эту минуту перед фронтом показался какой-то генерал (Бахтеев не знал его) и громко крикнул Громову и командиру лубенских гусар Мелиссино:

– Остановите их! – И он указал рукой по направлению туда, откуда неслись крики французской гвардии.

Пронзительно и хрипло заиграли трубы атаку, пронеслось грозное» ура», и Лубенский и пятый драгунский колыхнулись и разом рванулись вперед.

Наткнувшись на железное каре, первые ряды упали, но в своем падении расстроили неприятельскую фалангу. Дождь и кровь смешались. Люди бились в кровавых лужах… Через несколько минут только груды изуродованных и растоптанных тел людских и лошадиных остались на том месте, откуда слышались восторженные молодые голоса… Только немногие рассеянные кучки неприятеля рассыпались в беспорядке по полю. Эта блестящая атака русских дала возможность передохнуть авангарду Витгенштейна.

Войска остановились, вновь готовые к бою, но, насколько мог видеть глаз, за густой сетью дождя впереди было пусто. Замолкла и фланговая неприятельская батарея. Заметно темнело. Дождь усиливался. Не только не было возможности разложить костер, чтобы хоть немного согреться, но было трудно даже раскурить трубку. Унылое молчание царило в рядах. Солдаты вполголоса обменивались короткими замечаниями.

Но вот вдруг словно дуновение тревоги пронеслось по рядам. Заметно стало движение, голоса громче и оживленнее… И из уст в уста пробежала грозная весть, что левый фланг союзной армии уничтожен, что австрийский корпус Мецко сложил оружие, что русские войска окружены. Окружены! Вот страшное слово, внушающее на поле битвы панический ужас!

Бахтеев увидел вдали группу всадников. Кто-то сказал, что это граф Витгенштейн со штабом.

Воспользовавшись затишьем, Левон подскакал к Громову.

– Что случилось? – спросил он.

– Что-то недоброе, – угрюмо ответил Громов. – К Витгенштейну сейчас один за другим прискакали несколько австрийцев. А французы вдруг остановились. И эта проклятая батарея замолчала… А вот еще один… Смотри!..

К ним приближался австрийский офицер.

– Лейтенант, – крикнул по – немецки Громов, – какие вести?

Молодой австрийский лейтенант в эту минуту поравнялся с ними. Он был, видимо, расстроен. Отдав честь, он взволнованно сказал:

– Где граф? Это ужасно! Все потеряно! Случилось непоправимое несчастье, кажется. Князь требует графа… Боже! Страшно сказать…

Он замолчал и потом быстро, шепотом, низко наклонившись к Громову, продолжал:

– Я не хочу верить, хотя… Но это, во всяком случае, надо скрывать до поры до времени… Император Александр убит на Рекницких высотах…

Громов пошатнулся в седле.

– Нет! Нет! – в ужасе произнес он.

Левон судорожно сжал рукою гриву лошади и застыл с какой-то странной улыбкой на губах.

«Теперь мой черед», – мелькнула в его голове Бог весть из какой непонятной ему самому темной глубины души всплывшая мысль…

– Я не хочу верить, – продолжал лейтенант, – мы еще притом разбиты… Левого фланга не существует, – но, кажется, не спасется никто. Простите, там, кажется, граф, я спешу…

И, пришпорив лошадь, он умчался прочь. Громов снял кивер, подставляя голову холодному дождю и ветру.

– Нет, нет, не может быть, – тихо повторял он…

– Почему не может быть? – холодно отозвался Левон. – Он не бессмертнее нас…

– Этого не может быть! Бог справедлив, – сказал Громов.

– Я уверен в этом, – коротко ответил Бахтеев.

Громов так был потрясен этим известием, что не мог собраться с мыслями.

Помимо его естественной привязанности к императору, в нем говорило еще смутное сознание какой-то грозящей катастрофы…

Наконец, несколько овладев собою, он сказал:

– Не надо пока ни думать об этом, ни говорить.

Положение почти двухсоттысячной армии союзников становилось отчаянным. Разбив Гиулая и разбив Мецко, Мюрат зашел в тыл и фланг австрийским дивизиям за Плаценским оврагом. День клонился к вечеру, буря не утихала, вихрь, смешавшись с дождем, бил прямо в лицо союзным полкам. Лошади и люди едва передвигали ноги по колени в грязи.

Маршал Виктор грозил тылу русских войск, прикрывая Пирну. Сжатым железным кольцом союзным армиям оставался единственный путь отступления между Пирнской и Фрейбургской дорогами по теснинам Рудных гор…

И еще до приказа об отступлении вся масса войск ринулась в это узкое дефиле…

Напрасно граф Витгенштейн, прикрывавший отступление, употреблял нечеловеческие усилия сдержать и привести в порядок отступающие колонны.