За Дунаем

Да, Царай и не помышлял о красавице Тасултановых. Не за тем ехал к ним. Царай хотел доказать старшим из Стур-Дигории, что не обедняли осетины мужчинами, есть среди них достойные носить шапку. Не посрамил же Царай имени своего отца! Не могут стур-дигорцы упрекнуть его в чем-то. Вот разве только что уехал из аула, ничего не сказав старшим. Но не мог же он поведать им о намерении помериться ловкостью в доме Тасултановых. Да его бы и не отпустили, а друзья бы посмеялись над ним.

С этими думами Царай ехал вдоль дороги и не чувствовал, как ветви хлестали его по лицу. Очнулся Царай, когда конь остановился перед корягой, загородившей путь. Впереди в сумерках мигали огни: в доме Тасултановых продолжалось веселье. «Нет, Фатиму мне не украсть. Обязательно попадусь в руки Тасултановых, и они меня замучают... Да разве я боюсь смерти? Позор падет на Хамицаевых. Но не могу же я оставить их безнаказанными, они унизили меня... Нет, нельзя не отомстить Тасултановым? Что подумают обо мне люди? Засмеют. А Хамицаевы не простят мне такого позора, зачем мне тогда такая жизнь?» — Царай кнутовищем сдвинул шапку на затылок.

В стороне от дороги послышался дробный топот лошади. Царай тотчас спрыгнул и, бросив поводок, лег на землю и замер в ожидании. Вскоре из чащи выскочил белый жеребец. Царай вздрогнул: узнал коня, хотя видел впервые. Это был знаменитый жеребец из табуна Тасултановых. Князь перед смертью велел сберечь любимца, мол, пусть ходит на свободе и напоминает всем о нем. И седлать коня не разрешил... Изогнув тонкую шею, красавец застыл. «Уведу»,— мелькнула мысль, и Царай бесшумно пополз на другое место. Жеребец, почуяв присутствие чужого коня, перешел через дорогу. Беспокойно заржав, раздвинул заросли высокой, сильной грудью и приблизился к коню Царая. Мгновение — и Царай бросился к нему. Жеребец ударил об землю копытами и шарахнулся, но споткнулся о корягу и грохнулся на бок. Делом одной минуты было набросить ему на шею аркан. Жеребец вскочил, но Царай уже сидел на нем верхом. И напрасно оскорбленный конь старался сбросить Царая, тот словно слился с ним воедино.

Радости Царая не было предела. И вместо того, чтобы скакать домой, он вдруг вспомнил Хаджи-Муссу и решил покончить с ним.

Не сходя с коня, Царай стал наблюдать за дорогой, ведущей из усадьбы Тасултановых, надеясь, что вот-вот на ней появится Хаджи-Мусса. Не мог Царай простить приставу обиду. Кубатиев унизил его в глазах чужих людей и должен за это заплатить своей кровью. Если Царай сразу же не поступил, как подобает мужчине в таких случаях, и не вонзил в сердце обидчика кинжал, так в том виновата мать. Когда Царай готов был покончить с Хаджи-Муссой, ему вдруг почудилась мать, и куда делась его решимость.

Но теперь, когда ему повезло с конем, Царай должен рассчитаться с Кубатиевым, и тому не уйти от заслуженной смерти. Царай заставит ползать Хаджи-Муссу у своих ног и целовать землю. Только бы встретить его.

Пришли сумерки, и дорога стала уж не видна. Но Царай ждет. До боли в глазах всматривается в надвигающуюся ночь. Конь ие стоит на месте, все рвется куда-то, беспокойно храпит, норовит сбросить с себя всадника, и тому приходится быть начеку. А Куба-тиева все нет. Стал тогда Царай подумывать, не остался ли пристав ночевать в доме Тасултановых? И тут вспомнил про другую дорогу, что идет севернее речки. Не поехал ли по ней Хаджи-Мусса? Вкралась в душу тревога, и Царай готов был скакать в погоню, да догонишь ли... Пока будешь догонять пристава, если тот вообще уехал, наступит полная ночь. А Хаджи- Мусса, наверняка, не рискнет ехать в темноте и заночует у кого-нибудь из своих друзей.

Сидя на коне и соображая, что к чему, Царай стал рассуждать: «Братьям Фатимы я отомстил, завладев конем, а вот пристава упустил». Но ничего, Царай еще успеет напомнить ему о себе. Развернув коня, он быстро удалился от усадьбы Тасултановых. Погони он не опасался: не могли же Тасултановы хватиться коня, который гулял на воле. А когда обнаружится пропажа, так Царай уже будет дома, и тогда кабардинцы не страшны ему.

... Когда Царай въехал во двор, то, к своему удивлению, увидел мать: она стояла посреди двора, сложив руки на груди. Аул еще не проснулся. Собаки после бессонной ночи дремали.

Царай соскочил на землю и, не выпуская из рук поводка, легко вздохнул. Мать поняла, что сын угнал у кабардинцев коня и, подняв высоко над головой руки, ударила ими по коленям, словно плетьми, и запричитала.

—      О, да-дай!

На крик выскочил младший брат и, протирая на ходу заспанные глаза, радостно воскликнул:

—      Саулох!1

Он кинулся к жеребцу, хотел обнять его за лоснящуюся шею, но красавец мотнул головой, и Царай счастливо засмеялся:

—      На нем разъезжал сам бог!

А мать все причитала и била себя попеременно то в грудь, то по лицу, безжалостно рвала выбившиеся из-под черного платка седые волосы:

—      Ох-хо! Горе пришло в мой дом! Что ты наделал? Погубил всех нас...

Однако сын не обращал внимания на ее слезы, радуясь своей удаче, о которой и не мечтал; он повел жеребца к сараю, а брат расседлал другого коня.