За Дунаем

Петр не нашел сил встать. Так и остался лежать; глаза закрылись сами, а голова повалилась на бок.

— Может, он мертв?

Старик хотел пошевелить рукой, но она — словно чужая.

— Да нет... Я сам видел, как он хлопал глазами. Ну-ка, давай поднимем его, ишь разлегся!

Петр слышал чужое дыхание и хотел сказать им, что жив, да язык прилип к гортани, и рот невозможно было разжать.

— Брось его к черту, видно, он пьян... Посмотри, нет ли у него в сумке табаку?

И тут Петр дернулся, открыл сначала глаз, потом другой.

— Э, да ты живой! А ну, старик, проснись...

Наконец Петр пришел в себя, тряхнул головой и

слабо проговорил:

— Напугали... Думал, турки напали.

Петр увидел перед собой двух незнакомцев и уставился на них.

— Да кто вы такие? На русских не похожи...

Тот, что стоял ближе к нему, уселся обхватив колени, и весело сказал:

— Болгары мы, разве не угадал?

— Да уж больно одежонка чудная на вас.— Петр дернул за полу темно-зеленого кафтана, потом провел рукой по отложному воротнику, покрутил медную пуговицу, залюбовался красными погонами. — Не пойму, кто вы?

К ним подсел другой болгарин, снял шапку с красным суконным верхом, ударил ею по опанкам.

— Ополченцы мы, старик... Слышал? Мы в Кише-неве жили, да «от война началась. Не сидеть же было нам сложа руки, мы и пошли в армию. У нас, брат, генерал такой боевой... Как его, Никола?

— Столетов... Сколько раз буду напоминать тебе. Не голова у тебя, а решето. Послушай, старик, нет ли у тебя покурить?

— Со вчерашнего дня не курили,— как бы оправдывался другой.

— Ты уж прости нас.

Суетливый Петр встал на колени, развязал сумку дрожащей рукой, порылся и извлек кусок мяса, лепешку.

— Возьмите, ешьте, сынки мои!

Ополченцы смущенно переглянулись, но от еды отказались.

— Да чего там... У меня сын воевода! Так вам курить?

Петр положил перед ополченцами кисет и кресало.

— Курите. Возьмите себе, мне не надо.

— Э, нет, старик, мы не турки.

— Так я бросил курить. Это так... Просто ношу с собой. Берите, берите... Может, и мой Христо где-то... — голос Петра осекся, и он поспешно вытер глаза.

Молодые воины набили трубочки и с наслаждением затянулись, даже дыхание задержали.

— Ух! Ну, теперь можно и воевать!

— До чего хорош табак!

Старик смотрел на них счастливыми глазами.

— Так ты говоришь, твой сын воевода? — спросил один из ополченцев.— Теперь все ушли воевать.

Оживился Петр, придвинулся к нему.

— Он в Сербии воевал! И в Румынии был. У самого Ботева в отряде состоял.

— Да ну? Видать, он у тебя храбрый!

— А дочь у меня красавица.

— О, так ты богатый человек, отец! Ну ладно, мы пойдем.

— Да, да, поспешим, а то и к утру не поспеем. Прощай, отец!

— Привет передавай дочке!

— Спасибо! Может, вы встретите моего Христо, так скажите ему, пусть не думает о нас.

Они встали, потянулись, а Петр смотрел на них повлажневшими глазами. Закинули ополченцы ранцы за плечи, козырнули и полезли по склону. А Петр стоял на коленях и кулаком вытирал глаза...

15

Знаур лежал с открытыми глазами и слушал соседа. Тот сидел на нарах, подобрав под себя ноги, и размеренными движениями вонзал шило в почерневшую от времени и затхлой сырости доску.

— Эх, тудыть его мать,— все злобнее приговаривал каторжанин.

Не поворачиваясь к нему лицом, Знаур спросил:

— Почему ты злой?

— Сердце плачет, князь!

Засмеялся Знаур, приподнялся на локте:

— Не князь я... Убил князя, понимаешь?

Каторжанин вдруг наклонился к Знауру и поднес

к его лицу шило.

— Видал? В реке утопленника нашли... К берегу прибило.

— Умер?

— Нет, улыбался... До чего ты непонятливый, князь.

— Не князь!

— Ладно, ладно, запамятовал... Утопленник, значит, померший. Понял? Шило у него в груди было, под самым соском. Понял?

Опрокинулся на спину Знаур, подложил руки под голову. Сосед вонзил шило между босых ног и тоже лег.

— Помру я скоро, князь...

— Что сказал?

— Да так...

Кто-то снаружи распахнул дверь и гаркнул, строго, требовательно:

— Выходи! Живо!

Попробуй замешкаться, так попадешь в немилость. Тогда считай, что пропал: замучают. Знаур вылетел во двор, не успел даже надеть бешмет; накинул черкеску на голое тело.

Каторжники сгрудились посреди двора. Ждали, когда появится смотритель. Конвой находился тут же. Никто не знал, зачем они понадобились вдруг. Но вот в воротах показался смотритель в сопровождении старшего надзирателя.

Дул ветер. Прижав руки к груди, Знаур старался укрыться за чьей-то спиной. Голые ноги покраснели на холоде.

— Дармоеды! — ни с того ни с сего выкрикнул смотритель.— Жрете, сволочи... А работать кто будет? На казенном харче думаете прожить? Кто хочет на прииски, будет уволен по билетам. Остальные — как знают... Через неделю вы больше не получите ни крупинки. Обленились от сытой жизни... А теперь пошли вон!

Расходились не сразу, понурив головы. В бараках разговорились, посылая проклятья на голову всех и вся. Знаур улегся на голые нары. Над ним болтались чьи-то штаны. Через весь барак над нарами протянули веревку. С вечера и до утра на ней висела одежонка, а больше сушились портянки.

— Порезать бы всех и тикать куда глаза глядят,— сказал сосед Знаура.— Возьму на душу еще один грех. Семь бед — один ответ!