За Дунаем

В перестрелке наступила ночь, и трубач сыграл: «Отходить». Но на позициях, кроме секретов, остались осетины, продолжая стрелять по противнику. Это рассердило Левиса, и он велел ординарцу отозвать сотню.

— Что они до сих пор делают в цепи?

Бой затих, но солдаты и казаки не спали. Выставив дозоры и разъезды, войско бодрствовало. Поздно ночью у палатки Скобелева появились трое: офицер, казак и болгарин.

Болгарин оказался протодьяконом Плевненского округа. На вопрос адъютанта, зачем он пожаловал к генералу, болгарин, волнуясь, сбиваясь, сказал:

— Я воспитывался в России. Меня долго преследовали турки, я скрывался в Булгаренях... Турки и черкесы ушли в горы, они в лесах у Ловчи и Телеша.

Адъютант перебил его, попросил войти в палатку, усадил на стул, приказал принести еду. Но болгарин есть не стал, только выпил вина и продолжал говорить, стараясь скорее высказаться:

— Осьму можно перейти вброд, вода выше пояса.

— А мостов нет?

— Есть, как нет! Но они в Булгарени и под Никополем... В Плевне не было войск, его можно было отбить. О, теперь там шесть таборов, шесть орудий и несколько сотен черкесов.

— Ну, хорошо, вас проведут в палатку к младшим порученцам, отдыхайте,— велел адъютант и раскланялся с болгарином.

Скобелеву он не стал докладывать об этом визите, чтобы не прерывать отдых генерала.

Отряд Скобелева расположился в густой роще между Сельви и Ловче. Отсюда каждую ночь уходили разъезды. Войска слышали канонаду, доносившуюся со стороны Шипки, до которой было не более пятнадцати верст.

Полки, дивизии получали пополнение. Прибыло оно и в осетинский дивизион. Хорошо экипированные осетины, молодец к молодцу, на свежих конях, сразу же попали в объятия земляков, и не было конца расспросам. Многим с родины привезли добрые вести: родился сын, женился брат, ожеребилась кобыла, урожай собрали... И только Бабу нерадостен: умерла мать. Он вскочил на коня и ускакал по дороге на Плевну. Никто не удержал его. Ох, и ругали товарищи того, кто привез Бабу черную весть! «Зачем было понапрасну ранить сердце? Вернулся бы домой и узнал свою горькую правду»,— говорили бывалые воины.

А среди ночи в сотне появился Верещагин, нашел Фацбая и велел ехать с ним. Оказывается, Бабу, встретившись с Александром, проверявшим секреты, возвращался на бивуак. Сотник знал о горе Бабу и ни о чем не спрашивал. Ехали обочиной, как вдруг из-за кустов раздался выстрел. Пуля ранила коня под Верещагиным, он даже не успел высвободить ногу, как конь под ним повалился, придавив его к земле. Вытащив сотника из-под коня, Бабу передал ему своего вороного:

— Езжай!

Но Верещагин решительно отказался, и разведчику пришлось прикрикнуть на него:

— Садись!

Александр, однако, медлил, и разгневанный урядник направил на него ружье:

— Убью.

Видя, что Бабу обезумел, сотник с его помощью уселся в седло, а когда отъехал, оглянулся: Бабу исчез. Не было слышно ни выстрелов, ни шума, и Александр, решив, что Бабу ушел от турок, перевел коня па рысь.

Но Бабу на бивуак не пришел, встревоженный Александр поспешил к Фацбаю, и они поскакали в степь. На месте ночного боя нашли убитую лошадь сотника, а в стороне под кустом лежал Бабу, рядом с ним сабля, под рукой ружье. У него оказались простреленными рука и нога выше колена. Раненого осторожно посадили на коня.

Добрались они до лазарета не скоро, потому что всю дорогу ехали шагом.

На следующий день к нему приехали Александр, Шанаев и Фацбай. Сотник, хромая, прошел к койке и пожал Бабу руку. Тот слабо улыбнулся в ответ, и это несколько ободрило Верещагина.

— За своего коня не беспокойся, мой денщик смотрит за ним. Я тебе дарю араба,—сотник снял кепи и вытер вспотевший лоб.

— Нет, нэ надо,— возразил Бабу, а у самого заблестели глаза.

— Ты спас мне жизнь, и я не забуду тебя.

Шанаев пообещал Бабу, что к нему будут приходить друзья из сотни. А Фацбай передал слова полковника Левиса, которые слышал своими ушами:

— «Представить Кониева к Георгию». Теперь у тебя будет три креста! — радовался за друга Фацбай.

Но разве за этими вестями мог Бабу забыть о смерти матери? Остался он один на всем свете, и никто не ждет его в ауле. Да разве о такой судьбе он мечтал?

А тут еще доктор пообещал отчислить из действующей армии. «Какой ты солдат без пальцев?» — ухмыльнулся он, думая, что раненый обрадуется, но Бабу так сверкнул глазами, что тот пожал плечами, и рядом сидящие услышали: «Странный народ эти туземцы! Остался жив, едет домой и недоволен».

33

Бза сидел на треноге и молча ударял палкой по носку чувяка. Это означало, что старик в гневе, и никто в доме не показывался ему на глаза. Даже хозяйка ушла в кабиц, недоступный для мужчин.

Стоило, однако, ему позвать старшего сына, как он тут же появился.

— Собирайся в город.

Сын не мог сообразить, зачем вдруг его посылают во Владикавказ: продавать им нечего на базаре, а для покупок давно уж в доме не водятся деньги. Но спросить отца не посмел и терпеливо ждал, когда Бза сочтет нужным сказать о цели столь поспешной поездки, да еще в полдень. Ведь в город ездят на рассвете, по прохладцу, чтобы не загнать коня.