За Дунаем

В ауле только и говорили о Царае. Мужчины, не скрывая восхищения его поступком, были на редкость многословны с ним. Они расспрашивали, дотошно уточняя подробности, а потом шли к навесу и долго глазели издали на жеребца. Налюбовавшись, возгорались желанием погладить коня. Но стоило кому-нибудь приблизиться к жеребцу, как гордый красавец изгибался и быстро перебирал тонкими ногами. Когда же он оставался один, то начинал ржать на всю округу, и люди нет-нет да бросали дела и слушали его плач. Гордый конь тосковал по своему табуну, хотел на волю, к которой успел привыкнуть. Шли дни, а он по-прежнему никого не подпускал. Даже Царай подходил к нему с опаской, удивляясь, как ему удалось приехать на нем в аул. С болью в душе Царай понял, что коня ему не приручить. Но Царая занимала мысль о Тасултановых: или те до сих пор не прознали, где их конь, или не думали начинать ссору.

Однажды Царай проходил мимо нихаса. Сам не зная почему, пошел этой дорогой, хотя прежде и он, и многие другие мужчины обходили святое святых, чтобы лишний раз не попадаться на глаза старшим. А тут ноги сами привели Царая на запретную тропинку, что огибала небольшую площадку, на которой издревле собирались седобородые. Тут появляться могли только они, обитатели нихаса, остальные — если их звали. Увидев стариков, Царай спохватился, но возвращаться уже было поздно.

— Эй, лаппу! — окликнули его, и Царай остановился.

По голосу Царай узнал Дзанхота. Продолжая смотреть себе под ноги, вытянув руки по швам, Царай ждал, что ему скажут еще.

— Чей это сын? — спросил Дзанхот, притворяясь, будто солнце мешает ему рассмотреть того, кто стоит перед ним.— Глаза мои стали плохо видеть...

— Хамицаев сын, Царай,—подсказал кто-то.

— А-а,— протянул Дзанхот и после паузы добавил: — Мы все жили раньше, как родные братья... Отец Хамица, я еще застал его, одной рукой задушил медведя. Самый сильный конь не выдерживал под ним лето... Не помню, чтобы обидел кого-нибудь. Эх-хе, с людьми так жить теперь может не всякий.

Впервые услышав столько лестного о своём деде, Царай растерялся и не знал, что делать: то ли остаться, то ли уйти. Он чувствовал, что бешмет прилип к спине, а лицо вспыхнуло огнем. Вдруг нестерпимо зачесалось под глазом, но он не смел поднять руки и лишь исподлобья глянул на чинно сидевших жрецов правосудия, белобородых, удивительно похожих друг на друга.

— Хамиц очень напоминал своего отца... Ростом, правда, был поменьше, а вот смелостью не уступал ему. Второго такого отчаянного я больше не встречал в жизни. Э, ей богу, я не намного моложе наших гор,— Дзанхот посмотрел на гору, что была перед аулом.— Нет, раньше жили совсем другие люди. При старшем мы дышать не смели. А сейчас... Э... — старик досадливо махнул рукой.

Его внимание отвлек поднимающийся в гору всадник. Правда, он еще не появился, но люди знали, что кто-то спешит: подковы часто цокали о гранитную дорогу. Царай увидел всадника раньше других и содрогнулся: на него в упор смотрел пристав. Опешил Царай, но не надолго. Когда, спрыгнув на тропинку и ударяя кнутовищем по ноговице, Хаджи-Мусса шагнул на площадку, никто из стариков не обратил на него внимания.

— Позор! Оказывается, у кабардинцев коня украл ты? — спросил Кубатиев.— Вы только посмотрите на этого джигита! О, на его лице такое. самодовольство, как будто он совершил подвиг в бою!

Промолчал Царай. А что бы он ответил приставу, если боялся навлечь на себя гнев старших. Не мог же в их присутствии, да еще на нихасе, вступать в перепалку с приставом? Больших усилий стоило ему молчание, и Хаджи-Мусса, поняв это, продолжал изощряться, желая вызвать Царая на ссору.

— Как вы до сих пор не изгнали его из аула? — воскликнул пристав.— Он же пренебрег традициями и нарушил обычай гостеприимства!

Кубатиев обвел взглядом нихас в надежде, что найдет поддержку у стариков. Но те сделали вид, будто заняты своими мыслями и не слышат, что он говорит. Расставив стройные ноги шире плеч, пристав подбоченился и вытянул вперед красную от напряжения шею.

— Сейчас же отведи коня туда, откуда привел! Да смотри мне. Не вздумай только сесть на него верхом,— повысил голос Хаджи-Мусса.— Что ты уставился на меня? Или думаешь, что Тасултановы тебе простят? Ну, чего стоишь? Езжай!

— Нет,— произнес тихо Царай.

Его услышали старики, заерзали, но промолчали.

— Что?! Ничтожество! Ты еще смеешь открывать рот!

Не выдержал Царай, поднял кулаки на уровень груди и шагнул к приставу.

— Берегись, Хаджи-Мусса! Твое счастье, что мы здесь...

Видно, что-то страшное было во взгляде Царая, если пристав отступил.

— Вы слышите? Царай грозит мне, Кубатиеву! Приставу! А ты знаешь... Ты поссорил осетин и кабардинцев! Тасултановы отомстят и тебе, и всему твоему роду...

Тут встал Дзанхот и стукнул палкой по земле:

— Хватит тебе кричать! Разве мы глухие или все умерли и нихас осиротел? Отправляйся в свой дом и учи там уму кого хочешь.

Пристав закусил губу и удивленно посмотрел на Дзанхота, мол, ты опять посмел кричать на меня.

— Ты забыл, Хаджи-Мусса, где находишься! — сорвал голос Дзанхот, покашлял, задыхаясь от негодования.