За две монетки

— А если бить, так опять же бей без болтовни, — ровно сказал полицейский в сером.

— Плюнь. У меня справка. Что хочу, то делаю. Каждые полгода таскаюсь в больничку на подтверждение, даже запомнил, что мне пишут. Пэ-тэ-эс-эр.[30]

Стакан сильно дрожал в руке Гильермо. В руке, бывшей почти вдвое тоньше, чем у Алексея. И надо быть полным идиотом, чтобы именно сейчас выплеснуть эту дрянь ему в лицо. Не нужно никаких резких движений, они действительно пьяны, а значит, вдвойне не ведают, что творят. Нужно просто выбраться отсюда. Выбраться наружу.

— Марко, нам надо идти, — окликнул он напарника — в основном для того, чтобы привести его в чувство. Марко дернулся, явственно не веря в него как в старшего и контролирующего происходящее. Но все же нагнулся подобрать с пола рюкзак.

Легкое движение в сторону лестницы. Алексей, будто развлекаясь, преградил дорогу. Сложный парный танец — турдион? — надо повторять движения партнера. За столом разом случилось некоторое шевеление, взгляд краем глаза подтвердил — они поднимались на ноги, Старлей — особенно медленно, почему-то помогая себе обеими руками. Сейчас будет, сейчас все будет, еще бы, вон сколько помощников привел, неспроста же. Только сегодня днем, на дневной стороне жизни Андрюха пел — «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Наполняющий все тихий водяной гул. Зеленая труба, синяя труба. Вентили и краны. Облезлая очень широкая труба. Не гул, нет — не пение труб — ее пение: дама Сфортуна, королева низкой части жизни, в кои-то веки в голос пела, вела вокальную партию. Она искренне веселилась, и от ее веселья кости Гильермо стонали в его плоти.

— Боюсь, я ничем не могу вам помочь, — Гильермо говорил нарочно громко и четко, чтобы заглушить этот гул — и раковинный гул нереальности. Из наклоненного стакана немного жидкости выплеснулось на пол. Бетон не впитал ни капли.

— Выбор Татьяны — это ее святое право. А данные обеты нельзя обратить назад.

(Пытайтесь уговорить ее по окончании срока, едва не сказал он, перехватив слова уже на выходе: нельзя дать ему знать, что это не окончательно. Нельзя дать ему — такому — ни малейшего шанса приблизиться к ней!)

Впервые «сумасшедший Наполеон» думал о ком-то больше, чем о себе — и жар гнева, поднимавшийся к самым глазам, был гневом за Татьяну. В любой другой момент он понял бы, что молится; но тем чище была молитва.

— Отпустите нас, — сквозь кровяную вату в ушах послышался голос Марко. Никогда еще он так не коверкал английских слов — и Гильермо даже удивился, что замечает такие мелочи. Но мудрость Марко он тоже оценил — тот ни словом не собирался выдавать, что понимает по-русски. Впрочем, он был почти что искренен: такого русского языка ему, воспитанному на сказках Пушкина, не приходилось слышать во Флоренции. Марко и впрямь не понимал половины слов, догадываясь только о слишком уж очевидном общем смысле. — Вы не имеете права. Вы будете отвечать перед законом. Мы — иностранные граждане.

— Чего конкретно вы от нас хотите? — Гильермо нарочно смотрел на переводчика, не отрывая взгляда от его смятенного лица, чтобы не видеть других глаз — бывших на уровне его собственных.

— Хочу, чтобы ты от нее отвалил. С концами. И отменил всю эту пургу. И чтобы завтра же с утра она пришла домой — к нам с ней домой, понятно? — и заняла свое место. Все. Ты меня понял, поп?

Даже перевод — «Вы понимаете меня, священник?», — слабым эхом пришедший из-за спины Алексея, не помог. Наполеон из антониевской мужской школы на короткий миг взял верх — и Гильермо лишь в последний миг удержал его, направив стакан чуть ниже, не в лицо оппонента — впрочем, какого там оппонента, наверное, уже врага.

Дальше все было очень быстро, так же быстро, как в школьные стремительные годы, смазавшиеся в сплошную полосу в иллюминаторе бегущего самолета. Все разом оказались на ногах, в одной точке, сплошной кучей, осьминогом рук и ног; последним подоспел дольше всех встававший с табуретки четвертый, здоровенный парень по прозвищу Старлей. Яркий всплеск — мешанина движений — и немая сцена под негромкий заполошный вскрик паренька-переводчика: идущая в лицо Гильермо рука Лелека, перехваченная — нет, встреченная блоком Марко; сам Марко, не ослабивший хватки, хотя и согнутый под неесественным углом — человек в полицейской серой форме заломил ему за спину свободную руку; здоровила Старлей или как его там и последний участник дружеских посиделок, маленький и какой-то кривой, тоже в зеленоватом кителе — оба за спиной Гильермо, и финальным аккордом — стук стакана о бетон, безнадежный звук бьющегося стекла, катящегося подстаканника.

Лицо Леши — Лелека — его лицо, пахшее водкой, плавало надо всеми дурной луной.