За две монетки

Глаза его расширяются, когда ладонь Гильермо ложится ему на лоб, опускается ниже, стирая соленые потеки. Ничего с этим нельзя поделать, а ведь и не нужно больше ничего делать, и Марко, насыщаясь этими слезами — ставшими хлебом моим, и хорошим хлебом — утыкается лицом ему плечо, в белую рубашку, уже не такую белую, с разводами пыли и ржавчины, с темным следом от удара дубинки — пахнущую его запахом — совершенно родным запахом, и можно уже ничего не стыдиться. Не стыдиться своего абсолютного счастья от того, что на затылок ложится рука любимейшего из людей, прижимая его голову к себе — т-ш-ш-ш, откуда же столько слез — но это ведь все равно, слезы и слезы, они вымывают из головы все сгустки темноты, вымывают даже боль из руки, не оставляя ничего, кроме ослепительной легкости. Потому что вот сейчас он имеет все, что хочет, и ему действительно не нужно больше ничего от этой совершенной близости…

ангел был прав…

Марко ошибся, а ангел был прав. Потому что вот сейчас, обнимая его, Гильермо читает разрешительную молитву, и от его руки волны свободы идут до самого сердца, а дьявол может пойти и насрать себе самому в пасть — прямо сейчас и навеки.

Я так боялся, Господи, что мне страдать до самой смерти. А когда вдруг оказывается, что «до самой смерти» — это совсем недолго, получается, это значит — совсем немножко еще потерпеть.

Да и, представляешь себе, я ведь, кажется, не страдаю.

Надо поцеловать распятие — но нет ни конца столы, ни даже креста на розарии, потому что нет розария; и Марко трогает ртом тот единственный крест, который ему остался — эмалевый, у Гильермо между ключиц.

Глава 14 Рour l'amour de Dieu

— Теперь вы. Вдруг у нас… мало времени.

Оторваться от Гильермо было крайне сложно. Но совершенно необходимо. Марко-то исповедался. А Гильермо как? Кто его освободит? Пусть Марко — не разрешающая рука, только слышащие уши и сочувственное сердце; но nelle tenebre e nell'ombra di morte[33] существует вечное право — исповедаться тому, кто рядом. А разрешение придет, если будет на то воля Бога.

Марко поднимает голову с его плеча, от соленого пятна на рубашке, и смотрит в его лицо — такое прекрасное — с медленным ядом ужаса, входящим в кровь, от которого немеет душа, как рука — от железа. Потому что чувство, искажающее это лицо, — самое настоящее отчаяние.

«Ибо ты горек, как дерево, сэр Ланселот, и сух как камень». Ты допрыгался, сэр Ланселот. Даже теперь тебе нет разрешения — тебе и священника не досталось, ты не можешь положиться на действие Церкви — последнее, что держало на плаву твою веру последние лет десять — ты можешь положиться только на саму эту веру, а сам для себя ты не священник, сам для себя ты — кающийся. Кто виноват в том, мальчик Дюпон, что ты уже лет десять чувствуешь Бога как огонь, как руку, только когда сам совершаешь таинства? «Я священник» — нет… нет, маль-чик. Кто виноват в том, что ты можешь быть с Ним, только когда Он через тебя — для других, а когда ты для себя, ты горек как дерево и сух как камень, и в часовню Грааля тебе не войти, потому что нет там для тебя двери, дверь заросла камнем. Ты не исповедовался по-настоящему уже Бог весть сколько. Потому что в тебе нет веры с горчичное зерно, священник. Ты слышишь этот смех? Конечно, она будет теперь долго смеяться, священник, потому что для себя самого священником ты никогда не сможешь стать. Какой выкуп даст человек за душу свою?

Никакого не даст. Потому что ex opere operato тебе получить выкуп не дано, а ex opere operantis — ты не сможешь.[34]

И этот брат, разрешенный тобой от уз, тебе, узник, разрешения не даст.

— Гильермо?

— Я не могу, — выговаривает тот почти беззвучно, скрученный сухим страхом.

— Что?!

— Je ne peux pas!! — забыв, что его собеседник не понимает французского, и еще раз — Я не могу!! — Дюпон наконец кричит, вся его страсть, так долго зажимаемая в кулак, загоняемая в клеть, хлещет наружу, разрывая рот. — Черт возьми! Я не могу, Марко! Я не исповедался десять лет!..

Рот Марко приоткрыт, на лице полный ужас. Он даже дергает рукой, — той самой, сломанной, — чтобы прикоснуться к нему, и этот импульс, начавшийся от плеча, уходит в запястье такой болью, что сгибает парня пополам и заставляет вскрикнуть. Марко медленно распрямляется; в глазах стоят слезы. Человек — не душа плюс тело, он — душа и тело вперемешку, поди пойми, где начало этих слез.

— Да ходил я на исповедь, конечно, — Гильермо в невозможности бегать кругами раскачивается из стороны в сторону, натягивает цепочку так, что самому куда больнее. — Раз в пару месяцев, в полтора. Все как положено. Честно перечислял грехи. Одни и те же по большей части. И все. Все по-честному. In bona fide, что действие Церкви истинно. Потому что оно истинно. Ex opere operato.

— А как же тогда…

— Ты же брат-студент, ты читал хоть у кого-нибудь про… плоды таинства. Так вот я почти с рукоположения этих плодов не знаю! Я их вкуса не помню! Я не могу примириться с Ним — сам, потому что у меня — нет — веры!