За год до победы

— Не люблю небесных куриц, — проговорил Старков. Он тоже увидел ворона. — Вот здесь, вот где они у меня сидят, — щелкнул пальцами по кадыку. — Помню, под Сталинградом, в степи, мы наткнулись на балку. Гнилая, вонючая. На дне трясина, по обводу — деревца. Чахлые, едва живые. Немцы расстреляли в этой балке пленных разведчиков — шесть человек. Взяли раненых, пытали, а потом пустили в расход. Воронье слетелось со всей степи. Мы подошли, а они, раздутые от мертвечины, сидят на трупах, подняться не могут. Перестреляли их из автоматов, подошли на ребят поглядеть. А у них животы выедены, глаза выклеваны, кости торчат. Страшно. Вороны и трупы разведчиков…

На немецкой стороне, за высоткой, тягуче, с придыханьем, всхлипнул миномет, и мина, хрипатая, крупная, тяжело взрезая воздух, прошла низко, почти видимая глазу. А разорвалась где-то далеко; взрыва не было заметно, он лишь ощутился по лениво вздрогнувшей земле да всколыхнувшимся облакам. Вслепую бьет, для острастки.

Прошел час, промозглый, леденящий, а Лепехин все не мог засечь стык — тот свободный коридор, в который он мог бы проскочить, — высотка молчала, и окопы тоже молчали, будто немцев в них и не было. Может, Старкову повезет?

— Слушай-ка, сержант, — Лепехин, распластавшийся на краю гребня, не поворачивая головы, помахал в воздухе ладонью, поманил Старкова к себе. Старков, круша сыпучий снег своими щеголеватыми сапогами, полез на гребень; взобравшись, привалился боком к Лепехину, осмотрелся, тяжело дыша. Лепехин сдернул с шеи тоненький ремешок бинокля, перекинул Старкову.

— Глянь-кась. Может, нащупаешь слабину, а? Где лучше всего окопы перемахнуть?..

— Не глянь, а взгляни, — поправил Старков. Он повел биноклем вдоль линии горизонта, по немецким окопам, задержался на том месте, где линия окопов обрывалась за снежным накатом, потом и этот накат кончался — уже у самого подножия высотки, — Лепехин внимательно проследил за движением бинокля, сощурился, когда Старков задержал бинокль. Лепехин уже думал, что немецкую оборону можно проскочить именно в этом месте, на смежении окопов с высотой. Там и пулеметов нет, да и по простой арифметике они не должны там стоять, и немцев явно поменьше, хотя и не стык это, а некий промин обороны, где торцовая сторона траншеи защищена высоткой и хорошо простреливается со всех сторон. В общем, места удобнее, чем эта закраина, не найдешь.

— Добро, — сказал Лепехин, посмотрел на Старкова. У того лицо было усталым, в глазах, в далекой глуби, в зрачках вспыхивали крохотные светляки, будто отблески костра, дергались и подпрыгивали. На лице кожа сухая, с шелушинами, похожими на мелкую чешую, губы в трещинах, одна, как порез, глубокая, с запекшейся кровяной корочкой, половинила нижнюю губу.

— Прорваться бы к своим, — проговорил Лепехин, прислушался к собственному голосу, — к своим бы! Там ребята дадут возможность отдохнуть, прийти в себя.

Старков кивнул.

— Добраться бы. Осточертело все, хоть вой. Так-то, товарищ солдат… — Помолчал, добавил: — Солдат что, дымом греется, шилом бреется. Надоело дымом греться, шилом бриться. Война надоела! — Старков повернулся, поджав к себе ноги, съехал в овражек.

— Зад не обдери! — предупредил Лепехин. Сплюнул. — Вот война, ни одного выстрела не слышно.

— Канонады захотелось, — поддразнил его Старков. — Еще будет канонада…

Время тянулось долго, до вечерней темноты оставалось еще часа три, а то и все четыре, час надо накинуть, пока темнота не сгустится, не станет окончательно безопасной.

— Смени меня, — попросил Лепехин, — я перекус организую.

— Добро, — согласился Старков. — Бинокль только оставь.

Скатившись вниз, Лепехин достал из коляски две банки говяжьей тушенки. Вспоров их ножом, одну кинул на гребень Старкову.

Старков поймал банку, не вытряхнув из нее ни крошки, поставил на снег, достал из-за пазухи ложку — все у Старкова хранилось за пазухой, под телогрейкой у него целый склад.

— Вот и старуха оттопырила ухо!

— Чего-то ты стихами заговорил.

Покончив с «вторым фронтом», Лепехин повертел в руке пустую банку, соображая, куда же ее сунуть, потом, подумав, что сюда могут заглянуть немцы, раскопал снег сапогом, сунул в лунку, сверху нагреб кучку, придавил каблуком.

— Лезь сюда. Покурим, поговорим! — предложил Старков. — Когда вдвоем — веселей. Мозговые клетки можно развивать.

— Я говорить не мастак, — сказал Лепехин. — Я больше слушать.

Вдруг Старков настороженно вытянул шею, прислушался к чему-то; Лепехин тоже замер, встревожившись. Но было тихо — ни звука, ни ветра, еще недавно попискивающего в ушах. Здесь, в овражке, ветер был — странное дело — сильнее, чем наверху. Старков съехал с закраины гребня, но тут же высунулся вновь, показал Лепехину два пальца, затем мелко потряс кулаками, — Лепехин вначале не понял, что это означало, потом догадался: Старков изображает стрельбу из автомата и махнул рукой, подзывая Лепехина к себе.