За год до победы

— Скорей! — прислушался, стараясь разобрать в стрельбе звук мотора, закричал: — Есть! Есть! — различив едва приметный, едва живой — все-таки живой! — стук мотоцикла.

Под обрезью облаков хлопнули две ракеты, и Лепехин увидел мотоцикл. Опять ударили автоматы. Когда пули попадали в металл, мотоцикл будто освещался огнем электросварки, но не сбавлял скорости и, не сворачивая, не застревая в выбоинах, продолжал двигаться по кругу. Ракеты погасли, но на смену им взлетели еще несколько. Стрельба утихла, она будто оборвалась, и Лепехин, всмотревшись в темь, понял, что их сейчас будут брать в кольцо, будут обкладывать, как обкладывают зверя на хорошо продуманной охоте. Серые фигуры, пригибаясь, перебегали по полю. Слева, справа… Спереди. Сзади?.. Сзади, в первой линии окопов — тоже немцы.

— Где ты там? — просипел он промозглым, увядшим голосом. — Скорее!

— Тут, — Старков вцепился в его руку, с надсадом выбрался из окопа.

— Окружают, с-сволочи! — беспокойно проговорил Лепехин и, не дожидаясь ответа, привстал в рывке, подался вперед, как спортсмен на старте, потом прыгнул на звук, когда мотоцикл приблизился. Горячая струя опередила его, сбила наземь, боль опалила грудь. Попали. Или старая рана прихватила? Как же так, как же? — ведь говорят, что в одну воронку снаряд два раза не ложится, пуля дважды одну и ту же рану не клюет. Похоже, пуля была на излете и, уже без сил отрикошетив от мотоцикла, лишь зашибла, слабо контузила его. Старков кинулся к Лепехину, ухватил под мышки; пригибаясь, потащил в сторону:

— Жив? Ж-жив, па-арень… Пропадать, так с музыкой! Счас мы им покажем, где р-раки зимуют, счас мы с тобой круговую займем…

Лепехин, упершись сапогами в снег, вырвался, слабо взмахнул руками.

— Погоди… Я не убит. Сам!

Он поднялся на ноги и, закусив до крови губу, спотыкаясь и сипя, кинулся к мотоциклу, сдавил обеими руками тормоз, отпустил; мазнув ладонью по бензобаку, нащупал шишковину рычага скорости, обнесенного проволочной оградкой. Мотоцикл остановился.

— Сержант! — закричал он и, когда Старков навалился грудью на посеченный верх коляски, резко крутанул на себя рукоять газа. Под колесами завизжал морозный снег, неестественно длинные, скраденные ночной густотой тени стремительно отпрыгнули в сторону. Старков сгорбился, собираясь в ком, — он едва удерживался на продырявленном железе, — возя руками по дну коляски, пробовал нащупать какую-либо зацепину, но не находил. В небе вновь вспыхнула ракета. Лепехин резко тормознул, чтобы осмотреться.

Немцы не стреляли. Оставшиеся позади окопы молчали. Было слышно, как по-бабьи слезно воет поднимающаяся поземка; снежная крупа, не задерживаясь на гладкой, отутюженной морозом поверхности поля, уносится прочь.

И справа и слева на них надвигались плотные шеренги гитлеровцев, охватывая глубоким, уже почти замкнувшимся кольцом. Лепехин понял, что допустил просчет — в темноте он въехал в горловину этого кольца, как в кувшин… Дороги назад тоже нет.

Он упрямо боднул головой воздух, затянулся им, обжигая студью горло и грудь, чувствуя, что где-то внутри, у самого сердца, рождается холодная, расчетливая, яростная злость — на самого себя, на войну, на мороз и снег, на Гитлера, на тех, кто хочет сейчас их пленить, убить.

Цепь надвигалась. Уже близко, рукой подать. Да, угодили в ловушку. Не прорваться. Старков щелкнул затвором, но выстрела не последовало, в тишине намертво отпечатался звонкий щелк бойка.

— Ч-черт, — прохрипел он. — Перекос… Дерьмо, а не автомат! — Он отщепил от ложи «шмайсера» патронный рожок, швырнул его в сторону, затем выхватил из-за голенища новый, с лязгом вставил в паз.

— Не прав медведь, что корову украл, не права и корова, что в лес зашла, — выкрикнул он. — Ну, голубчики, ближе, ближе… Чтобы было наверняка, без суеты.

Лепехин сдавил коленями бензобак мотоцикла, ощутил потряхивание — мотор, заключенный в самодельный кожух, сшитый из стального листа, был жив, он, хорошо защищенный, работал. И бак был защищен стальным прокатом — пули оставляли в нем только вдавлины.

— Обложили, а? Кренделей хотят из нас напечь, — опять заворочался Старков, звучно сплюнул, похрустел чем-то попавшим на зубы. — Страху много, а смерть одна…

Немцы по-прежнему, не делая ни одного выстрела, беззвучно, словно привидения, надвигались на них — все ближе и ближе, хорошо видимые в свете непрерывно теперь висящих в воздухе ракет. Было слышно, как повизгивает снег у них под ногами.

Осталось метров семьдесят. Лепехин тихо, про себя, уже начал отсчет, чтобы открыть стрельбу, как Старков неожиданно вывалился из коляски, распластался на снегу, достал из кармана гранаты, воткнул в снег три рожка-магазина.

— Рви вперед! Я прикрою, — негромко сказал он. — Слышь?

Лепехин словно прикипел к сиденью мотоцикла. Он не двигался, он даже не повернул головы.

— Рви вперед, в прогал!.. Я прикрою… Ну! — вдруг озлясь, выдохнул Старков, поднял автомат, но тут же опустил, стукнул кулаком по снегу. — Ну! Рви вперед. Я же стрелять не смогу, пока не уедешь. Ну! У тебя пакет! Ну! Как человека прошу.