За годом год

В голове будто что-то застряло, тяжело давило виски. Мария привстала и, качнувшись, снова опустилась ка стул.

Последний глоток.

Пустая бутылка, упав на пол, покатилась под кухонный стол. В окнах, выходивших во двор, зажегся свет. И ей стало радостно, ужасно радостно. А потом грустно.

* * *

В соседней комнате, первой по коридору, жила старуха, торговка конфетами.

Она вечно ходила в одном и том же черном заляпанном халате, поверх которого надевала передник. Голову повязывала платком.

Старуха почти никогда не улыбалась. Никто не слышал от нее приветливого слова. Неизменно суровая, она восседала за своим высоким лотком с конфетами.

Торговала старуха с десяти утра до позднего вечера. По утрам, встав с постели, она съедала половину хлебного пайка, запивая его чашкой дешевого ячменного кофе. В обед она не покидала своего поста, а только съедала вторую половину хлеба с кусочком мармелада.

Лоток торговки стоял у самого входа в метро на станции «Кеведо». Кроме конфет, старуха промышляла хлебом и табаком. Хлеб и табак поставлял ей сторож из аюнтамиенто, он же взимал с нее налог за уличную торговлю.

Каждый вечер, возвратясь домой, старуха неизменно садилась на стул в уголке столовой и наблюдала, как ужинала семья Матиаса. Она не произносила ни единого слова и довольствовалась тем, что слушала радио.

Хоакина очень раздражало присутствие старухи, которая молча наблюдала за ними.

— Вы можете разогреть себе что-нибудь на ужин, печка еще теплая, — говорила Мария.

Донья Пруденсия поднималась со своего стула и шла yа кухню подогреть чашку солодового кофе и поджарить омлет.

Поужинав, она снова возвращалась в столовую и слушала радио, пока все не укладывались спать.

Иногда по вечерам три женщины затевали разговор за мытьем кухонной посуды.

— Вы хоть на свой заработок с лотка можете прожить, — говорила Мария, обращаясь к донье Пруденсии.

— А вдобавок у вас имеются и сбережения, — вставляла Ауреа.

— У меня? Сбережения? Откуда? — возражала торговка.

— Не отпирайтесь! Я не раз видела, как вы заходили в ломбард. Наверняка имеете там счет, и немалый, — уверяла Ауреа.

— Я зарабатываю только на жизнь, сами видите. А несколько медяков, что у меня в ломбарде, так это за место на кладбище для моего бедняжки покойного мужа, царство ему небесное, да и для меня. На вечное упокоение.

— Что у вас вечное, так это выгода, — язвила Ауреа, стараясь задеть торговку. — Печку ни разу не затопите, ни нарочно, ни случайно. Вы па уголь тратите меньше, чем слепой на журналы.

— Вечно вы жадничаете, — вставляла Мария.

— У нашей Ауреа язык без костей, мелет почем зря, — зло бормотала старуха.

— А наша старуха скупердяйка, каких мало, — раздражалась Ауреа.

— Вы могли бы жить припеваючи. В кино ходить не любите, одеваться вам не надо, никому не помогаете, денег не тратите. Могли бы питаться, как настоящая сеньора, — уверяла Мария, когда ссора между квартирантками немного утихала.

— И бросьте болтать о кладбищах и боженьке. Вам же хуже, если вы себе во всем отказываете. С каждым днем деньги падают в цене. Это яснее ясного, — выговаривала Ауреа. — Вчера еще картошка была по четыре песеты кило, а сегодня уже на два реала дороже. И кто знает, что будет завтра. Через год, наверное, будет стоить, как бриллианты.

— Если на себя не тратиться, денежки, как пить дать, заберут попы или государство.

Иногда по вечерам, когда у всех было хорошее настроение, донья Пруденсия, усевшись на стуле в кухне, предавалась воспоминаниям о счастливых днях своей обеспеченной жизни.

Женщины внимали ее рассказам с истинным наслаждением.

По-видимому, уличная торговка в свое время жила на широкую ногу.

— Моего мужа, — рассказывала она, — все звали дон Педро. Был он красавец мужчина, ростом повыше Хоакина. Видный и важный. Однажды мы отдыхали в Сан-Себастьяне.

— Так вы были богатая?

— Смотря что называть богатством. Устроены, слава богу, были неплохо. Дон Педро, мой муженек, — подчеркивала донья Пруденсия, — держал часовую мастерскую и очень прилично зарабатывал на починках.

— И он вам много оставил?

— Счет в ломбарде на пять тысяч дуро.

— Пять тысяч… — присвистнула Ауреа.

— Да, это были немалые денежки в те времена. — А теперь у меня не осталось и медяка, — сокрушалась донья Пруденсия.

— Да вы не бойтесь, я у вас не попрошу, — успокоила ее Ауреа.

— Будь у меня деньги, как вы считаете, я бы жила совсем по-другому, уверяю вас. Ела бы вкусные вещи.

Рассказывая о своем прошлом житье-бытье, донья Пруденсия всегда становилась сентиментальной. Она уходила к себе в комнату, долго рылась в большом бауле и наконец извлекала из него перламутровый медальон, оправленный в немецкое золото, и очень длинные сережки, которые, по ее уверению, были бриллиантовые. Как обычно, поцеловав медальон, она говорила:

— Какие были времена! Какие времена! Как мы питались! Парной цыпленок — две песеты, а оливковое масло всего пять реалов.

— И у вас нет никого из родных? — спрашивала Мария.