За голубым Сибирским морем

Грибанов сначала было разделся, но потом снова накинул шинель на плечи и стал ходить по комнате, подумывая о том, как бы не загрипповать в дороге. Правда, в больнице его растирали спиртом, напоили какой-то микстурой, но…

«Ну и пусть поболею. Это уж… не смерть. Вот если бы не бросили круг, не подплыли на лодке…» — ему стало страшно от этой мысли, бросило в озноб. Он плотнее запахнул полы шинели и быстрее, тверже начал вышагивать по комнате.

Печка постепенно раскалилась, стала дышать теплом. Павел разделся, лег.

С вечера спалось плохо. Голова гудела. То Грибанову казалось холодно — он натягивал одеяло на голову, то жарко — он сбрасывал его в ноги, вскакивал, жадно пил воду. Опять ложился в постель. И снова слышался шум рассвирепевшей реки. Снова перед глазами плыли снег и лед. Люди суетились, плакали, кричали.

Только к утру температура у Павла спала, он уснул.

5

На вторую ночь после отъезда мужа Аня почувствовала сильные боли. Догадалась.

Встала с постели и, сдерживая волнение, начала собираться. Обувалась долго, с передышками. Потом села, задумалась: вызвать «Скорую помощь» — тряско, машину — подбрасывает, пешком пойти одной — страшновато.

Последовала совету Павла: позвонила Любе Бондаревой.

К родильному дому шли медленно.

Ночь была тихая, холодная и светлая-светлая. В Забайкалье осени почти всегда такие: днем — солнце, тепло; ночью — ясно, холодно.

Вот и в эту ночь мороз побелил крыши домов, заборы, калитки, деревья, тротуары, столбы, нити проводов, посыпав их мелким хрусталем. Луна заливала притихшую землю своим холодным светом, лучи, преломляясь в крупинках инея, мгновенно вспыхивали и угасали. И от этого искристого сияния, и от того, что воздух был чистым, звенящим, город казался сказочным.

Шли, изредка перекидываясь малозначащими фразами. Говорить было трудно. Люба поддерживала Аню, с волнением думала о предстоящем и немножко завидовала, что у Ани скоро будет ребенок. Ей казалось, что все люди города смотрят на них через окна дремлющих домов и радуются счастью Аннушки, Павла. А Аня думала, гадала, кто будет у нее — сын или дочь.

Когда стали подходить к белому двухэтажному зданию родильного дома, Аня посмотрела на него, поежилась.

— Тебе холодно? — спросила Люба.

— Нет. Это я так. Смотри, тополь как фосфорный. Красиво!

— Да. Сияет. Сюда бы еще деда Мороза.

— Бородастого, улыбающегося.

Опять замолчали. Уже подходили к парадному подъезду. Аня смотрела в освещенные окна родильного дома, ее широко открытые глаза светились счастьем и чуть заметной тревогой.

В просторном, светлом коридоре, приемной было пусто. Люба осмотрелась. Слева над столом — звонок. Нажала кнопку. Со второго этажа торопливо спустилась сестра — женщина лет сорока, вся в белоснежном, на ногах зеленые «коты» — ночные мягкие туфли. Она окинула взглядом Аню, слегка поклонилась ей и сказала:

— Сами поднимитесь? Вот сюда.

Подхватила Аню под руку и повела по широкой лестнице. Любе сказала:

— Подождите здесь, одежду вынесу.

— Хорошо, хорошо. Аннушка, до свидания, счастливо.

Аня повернулась вполоборота и уже через силу улыбнулась:

— Спасибо, Люба, Павлу сообщи.

6

Грибанов с дороги, как всегда, в первую очередь зашел в редакцию районной газеты. Здесь его ожидала телеграмма Любы. Схватил вчетверо сложенный листок с наклеенными строчками, руки задрожали, сердце остановилось.

«Аню увела роддом Все порядке не беспокойтесь Бондарева».

Сердце опять заработало, только билось сильнее обычного. «Все в порядке», а родила или не родила? Что же ты, Люба?

Сел, расстегнул ворот кителя. Еще раз перечитал телеграмму, помянул недобрым словом Ряшкова. «Это он назло, выждал момент… И я хорош — сел и уехал».

Стиснув зубы, он скомкал телеграмму, швырнул ее на стол и уставился в окно.

«Спасибо тебе, товарищ Ряшков, спасибо».

7

Телефонистка попросила еще подождать. На почте было тесно и шумно: тут принимают заказную корреспонденцию, переводы, тут же сберкасса, тут же переговорный пункт.

Грибанов вышел на улицу, и его охватило морозным воздухом. Холод забрался за ворот, в рукава, добрался до спины. По всему телу бисером пробежала дрожь. Павел сжался, поднял воротник шинели.

На почту беспрерывно заходили и выходили люди. Когда открывалась дверь. Павел слышал надрывающийся голос телефонистки, которая все время кому-то кричала, кого-то просила, кого-то пробирала, умоляла, угрожала или вдруг, устав от крика, тихо, монотонно повторяла одно и то же: «Я Шеловугино, я Шеловугино… Алло, алло, я Шеловугино…»

Настроение у Грибанова было скверное. Разговор с Аней все еще не состоялся, впереди — длинная дорога по колхозам. Тут здоровье еще. С утра сегодня Павла сильно знобило. Он боролся с простудой, побаиваясь, как бы она не свалила его.

«Вот так командировка выпала, — думал Павел. — Ну, ничего. Главное — не поддаваться. Нет, не поддамся. Когда человек смеется — болезнь плачет».

В этот миг дверь почтового отделения распахнулась и Грибанову крикнули:

— Вас вызывают…