За границами снов

Высоко-высоко на узкой перекладине стоял коренастый человек, затянутый в свое привычное темно-красное трико, его волосы трепал тот самый ветер, что напугал флаги кораблей в порту, тот, что уже два часа шнырял по городу, тот, что не любил шутить.

За спиной у человека висела его старая гитара, а он забыл, где он, зачем он, войдя в какой-то полусон…

Его разбудила опасная, густая тишина под ним. Она поднялась и, настигнув его, обожгла.

Тут он вспомнил, зачем горит его факел, понял, что обнаружен и чего от него ждут. Тишина лопнула быстро, извергнув злобную брань, визг, непристойные шуточки, крики восторга и, конечно, просьбы спеть: видно, здесь его еще не забыли; вся площадь стала сплошными: «Хочу!», «Желаю!», «Жажду!».

Человек был серьезен, даже мрачен, но как он смеялся в душе над жалким, шатким своим величием, как и над жарким, жадным безумством толпы, которое завтра превратится в головную боль.

Человек погасил свой факел о перекладину, снял со спины гитару и во вновь наступившей тишине взял первый аккорд.

Он решил отрезвить толпу.

Со страшной, головокружительной высоты сорвалась вниз песня, звучавшая странно и дико.

Порой казалось, голос певца готов был оборваться, но он тянулся, рос и крепчал над толпой, рассыпался на многие звуки и вновь звучал как строгий, мощный хорал, будто пел не один человек.

И гремела гитара над площадью.

О чем пел он? Слова не могут помочь. Это была песня волчьей свободы, песня птичьей осенней тоски; в ней обнялись любовь и ненависть, жизнь и смерть.

Вот она окончилась на середине слова, на полувыдохе, на полузвуке…

Тогда он, недопевший песню, снял с плеча гитарный ремень, обеими руками поднес гитару к губам и, поцеловав ее старое деревянное тело, поднял ее высоко над толпой и разжал руки…

Толпа охнула и раздалась…

Гитара умерла легко, разлетевшись на мелкие щепки.

Какое-то время в этом месте площади человек видел проплешину. Потом толпа сомкнулась, подернулась тишиной. Застыла.

Человек крикнул сверху: «Ну, чего вы еще хотите от меня?»

Вверх полетели возгласы: «Снять его!», «Вон из нашего города!», и вопли: «Обезьяна!», «Жалкий шут!», «На костер колдуна!».

Теперь площадь напоминала перестоявшую бадью с квашней; гнев толпы поднимался все выше, лез изо всех щелей. Великан в рыжем домино сделал попытку ухватиться за канат и подняться. Не вышло.

Человек на перекладине встал на руки и начал выделывать всевозможные чудеса акробатики.

Реакция толпы была неописуемой. Такого издевательства она не могла вынести! Горький, громовый рев покрыл все; люди кричали, не слыша своих голосов, захлебывались и глохли.

Сколько раз человек на перекладине делал этот же самый трюк перед той же публикой и это ему сходило с рук; тогда все вытягивали шеи и благодушно похохатывали, потешались над шутом с его послушным телом. Теперь это их бесило, и они спешили принести жертву своему праведному гневу.

Человек позволил себе некоторые вольности, и вот уже публика не прощает. («На костер колдуна!»)

Вверх летели башмаки, колпаки, трости, короны, бутылки – все, что под рукой.

Затем толпой постепенно и властно овладела весьма практичная трезвость. «Надо подняться на крышу, пройти по перекладине и столкнуть наглеца вниз!» – проорал багроволицый «нищий». «Вот ты и пройди! – отвечал серенький и совершенно прозрачный «король». – Повелеваю!»

Тем бы, может, и кончилось, но ветер спутал все карты.

То был тот самый ветер, что обещал акробату вернуться сильным, свирепым.

Человеку в темно-красном трико надоело стоять на руках, он спокойно сел и свесил ноги вниз, там негодовали, а он уже забыл об этом, задумался о чем-то, но тут-то и подоспел ветер.

Он стал исподволь раскачивать канат, своевольничал, играя с толпой, срывая бумажные колпаки, унося разноцветные покрывала…

Ветер наливался силой. Лохматый конец каната, как маятник гигантских часов, описывал над головами, над площадью широкие круги и дуги, все шире, размашистее, и акробат заметил старания ветра.

Он ловко вскочил, ухватился за канат и плавно соскользнул вниз. Тысячи рук протянулись вверх, желая схватить обидчика, предвкушая расправу, но он остановился над кипящей толпой и начал свой полет.

Достигнув шквальной силы, ветер погасил светильники КАРНАВАЛА, но темней от этого не стало: в городе начался пожар, бросив на лица преступный, хищный отсвет; черные дымы качались в небе, переплетаясь с белыми дымами, но никто не замечал этого.

Большой темно-красной птицей над ненавистью носился человек в старом трико, и все глаза охотились за ним. Он, фигляр, шут, осмелился смеяться над толпой, обманул ее ожидания. Близка расправа.

А человек хохотал весело, беззаботно и, казалось, не знал, что внизу, под ним, много голов с единственной трезвой и неумолимой мыслью: «Смерть шуту!»

А человек летал и хохотал, и ветер помогал ему, и никто не мог схватить его, и человек смеялся, смеялся, смеялся…

И лохматый конец каната реял над головами, фаршированными злобой, как хвост кометы.

Наутро небольшая бульварная газетенка поместила в разделе «Происшествия» следующие заметки: