За лесными шеломами

— А Кучковичей с Анбалом.

Всеволод Юрьевич оглянулся. Перед ним лежало небольшое озерко с гладким и чёрным льдом.

— Скажи на милость, даже снега на нём не держатся, — заметил Гюря и перекрестился.

— Ветер сдувает. Место-то голое, как плешь.

Всеволод Юрьевич зябко поёжился. Голова у него побаливала — то ли от бессонной ночи, то ли от недомогания.

«Надо будет малинового взвару с мёдом напиться», — мельком подумал он, и мысли его снова вернулись в привычное русло: к повседневным заботам. В городах Киевской Руси — Торческе, Треполе, Корсуне, Переяславле, Брагине, Каневе и Городце Остерском — стояли теперь владимиро-суздальские дружины. И хотя нынешний владетель киевский Рюрик принародно целовал крест на верность самому великому князю и его детям, всё равно приходилось ухо держать востро. А для того нужно было содержать в постоянном порядке городовые стены, что стоило немалых расходов.

Исподволь, без лишней крови, как и советовал покойный Михаил, собирал великий князь окольные земли под свою руку. Ради мира и спокойствия он готов был породниться даже с половцами, порешив женить одного из сыновей[85] на дочери Юрия Кончаковича, тем более что княжна слыла ревностной христианкой и часто наведывалась на богомолье в русские города.

Но больше всего заботили великого князя вести, приходившие из Полоцка. Тамошние князья долгое время смотрели сквозь пальцы на появление в Ливонии немцев. Сначала они позволили пришельцам строить свои церкви и проповедовать среди туземцев евангелие. Но рядом с церквами, как по волшебству, стали возникать немецкие крепости: Укскуль, Гольм, Рига. Полочане опомнились, когда в подвластную им землю хлынула из Германии воинствующая братия нового папского ордена — Рыцарей Меча.

Твёрдой ногой стали немцы в устье Двины. Теперь они уже не нуждались в проповедях — у них имелось оружие поострее, чтобы обращать язычников в истинную веру, а заодно обирать их до нитки.

Литва, летты и ливы кинулись за помощью к полочанам, но было поздно. Взять замки меченосцев русским не удалось, и многие из них полегли под стенами Гольма, побитые немецкими кампестрелами...

Всеволод Юрьевич с горечью признался себе, что и он не сразу увидел опасность, которая явилась для Руси со стороны Варяжского моря. А ведь стоило послать туда лет пять назад доброе войско, чтобы вышибить немцев с побережья и навсегда закрыть им дорогу на Русь. Да куда там — полоцкие князья в то время бороды драли друг дружке!

Из-под копыт коня то и дело выпархивали воробьи, копошившиеся в дорожном навозе. В чёрно-зелёных ёлках, увешанных после недавней оттепели искристыми сосульками, позванивал ветер. Звон был печальный и тонкий.

Проглянуло невысокое солнце, и впереди засветились золотые шлемы владимирских церквей. Ярче всех сиял купол нового Дмитровского собора.

Отсюда ещё нельзя было различить в подробностях резного убранства строения, его узорчатых покровов, застывших на века, его ковровой диковинной вязи. Только попав в детинец, путник мог вдоволь налюбоваться этим рукотворным чудом. Из города же на северной стене храма можно было разглядеть лишь фигуру сидящего на престоле Всеволода Юрьевича в русской княжеской одежде. На коленях он держал малолетнего Дмитрия, который в честь прадеда своего, Мономаха, носил славянское имя Владимир.

К ногам Всеволода приникли княжичи Константин, Юрий, Ярослав и Святослав — птенцы его «большого гнезда»[86].

Если же путник приходил с юга, со стороны Золотых ворот, его взгляд притягивало «Вознесение Александра Македонского на небо». В этом изображении воплотилось торжество и могущество великокняжеской власти, её божественное начало.

Но вблизи глаз человеческий видел уже иное. Ему открывался потаённый разноликий мир, полный борьбы, загадок и радости. Здесь перемешивались быль и небыль. Рядом с папоротниками, крокодилами, страусами, всадниками и ловчими гепардами в резьбе храма жили невиданные драконы и чудища, сказочные птицы и звери, порождённые воображением художника.

Над взлетающим телом собора возносился двухсаженный крест, железные стержни которого были обтянуты прорезными листами золочёной меди. А с креста, поворачиваясь на переменчивом, как судьба, ветру, сторожко поглядывал во все стороны обыкновенный земной голубь. Впрочем, он был не совсем обыкновенный, ибо его тоже создала не природа, а умная человеческая рука, вставившая в глазницы алые яхонты.

* * *

«Что видит эта кованая птица своими каменными очами? — думал Всеволод Юрьевич, глядя на голубя из окна своей горницы. — Что открывается ей с такой высоты?»

И внезапно великому князю почудилось, будто сам он в конце пути взошёл на крутую гору. И боязно, и дух захватывает от беспредельности ещё не пройденного. «Достанет ли сил совершить задуманное? Хватит ли жизни достроить храм, именуемый Русью? Или мои труды тоже будут сведены на нет неразумными потомками, как это уже бывало у нас, и всё, что было возведено по кирпичу, снова сгорит в огне усобиц? Нет, только бы не это. Только бы не было войны. А уж пот утирать легче, нежели кровь».