За линией фронта

Пашкевич начинает горячо доказывать ему, что не чудо, а борьба, самоотверженная борьба всего советского народа победит врага, но у Максима Степановича широко раскрытые глаза, он по-прежнему держит во рту давно погасшую трубку, и, кажется, не слышит прокурора.

Я смотрю на этого пожилого колхозника, и мне отчетливо вспоминается встреча в лесу под Березанью, молодая женщина и ее звенящий голос: «Слово партии никогда не забудется: что она скажет — всегда сбудется!»

Сколько страстной веры в победу было в той женщине. Какая собранность была в старике — словно он перед большим ответственным боем. А вот этого человека страх и горе надломили, обессилили. Много ли таких мы еще встретим на своем пути?..

И снова неотвязная мысль: что делать?.. где фронт? Неужели не найдем здесь подполья?

Еще в Киеве я твердо знал, что по указанию ЦК партии во всех угрожаемых районах создаются подпольные райкомы. Они, конечно, должны быть и здесь. Только бы связаться с ними, и товарищи помогут ориентироваться, прорваться через линию фронта.

Пытаюсь еще раз хоть что-нибудь разузнать у Максима Степановича.

— У вас в селе были коммунисты?

— А как же.

— Все эвакуировались?

— Нет, зачем. Многие в армию ушли. Остальных секретарь в лес увел еще до прихода иродов.

Он явно что-то путает: уж очень это не вяжется с элементарной конспирацией… Нет, ничего толкового не узнаешь от него.

— А почему же вы сидите на печи? — резко спрашивает Пашкевич. — Почему с ними не пошли? Почему оружие не берете?

— Оружие? — взволнованно повторяет Максим Степанович. — Сейчас наш брат, пусть хоть с автоматом, против ихней силы и техники, что комар против бугая: хвостом пришибет бугай того комара и не почувствует. Это тебе, милый человек, не гражданская война, когда и кол от плетня в дело шел… Нет, нам оружие поднимать — на смерть лезть, что ни на есть верную смерть, А смертей и без моей хватает. Умирать никому ни охота… Вот когда наша армия фашистов погонит, ну, тогда другое дело…

— Пошли, комиссар! — резко махнув рукой, перебивает Пашкевич. — Здесь нам нечего делать.

Он прав. Наш новый знакомец ничего нового не скажет, и сейчас нам не о чем с ним говорить. Пора уходить в лес.

Мы поднимаемся и видим — к нам идет мужчина.

— Кто это?

— Кавера, — недовольно отвечает Максим Степанович, и в голосе его явная обида. — Вот с ним поговорите. Он и с нашим народом ладит и с фашистами якшается.. Не по душе такие мне. Ну, а вы, может, и дотолкуетесь. Кто знает, — зло бросает он и быстро сворачивает в переулок.

Подходит Кавера. Бросаются в глаза его большие седые усы, чисто выбритый подбородок, аккуратная добротная одежда.

— Куда идете? — сурово спрашивает Пашкевич.

— К вам иду. Вижу — свои люди.

— Откуда?

— Из Лесного.

— Зачем сюда пожаловали?

— К знакомому приехал. А тут, сами видите, что творится.

Пашкевич продолжает свой строгий прокурорский допрос, но Кавера перебивает его:

— Бросьте, товарищ — тихо говорит он, и лицо его невозмутимо спокойно. — Что вам надо? Провести? Скажите — куда. Помочь? Скажите — чем…

Как ушатом холодной воды обдает Кавера Пашкевича, а я думаю о том, что же ему ответить… Куда мы идем? Я сам еще не знаю куда. Однако ответить надо, и я отвечаю, пытаясь проверить его.

— К Курску идем. Скажите, как скорее и безопаснее пройти к линии фронта?

— Не советую туда идти, товарищи. Фашисты кричат, будто давно взяли Курск.

— Они весь мир оповестили, что и Москва взята, — возражает Пашкевич.

— Правильно. Но о Москве они врали, а вот о Курске — не знаю. Пока у нас об этом нет точных сведений.

Он садится на бревна и начинает рассказывать…

*

Неожиданно со стороны покрытого кустарником луга, что лежит между селом и Брянским лесом, доносится многоголосый шум. Отчетливо долетает жалобный детский плач.

Прислушиваюсь. Шум нарастает. Различаю истерический женский крик, громкие взволнованные голоса, причитания.

Пашкевич бросается туда. Я спешу вслед за ним и вижу: из кустов к селу бегут люди.

Что-то страшное, неестественное в этой задыхающейся людской толпе.

Впереди всех старуха в длинном пальто, с непокрытой головой. Седые пряди волос падают на лицо, на плечи, развеваются на ветру. Рядом с ней женщина в оранжевой куртке от лыжного костюма. На руках у женщины крохотная девчушка, закутанная в большой шерстяной платок. Из-под платка высовываются посиневшие от холода голые ножки.

Толпа все густеет, приближаясь к селу. Как волны, переливаются взволнованные крики:

— Дядя Прокоп! Корзину возьми. Корзину!.. С ума свихнулись мужики!..

— Да не орите вы!.. Помогите, люди добрые! Помогите!..

С болью выдыхает кто-то:

— Вот она, смерть пришла…

И над всем этим — разноголосый, разрывающий сердце детский плач. Из кустов выбегают все новые и новые люди с котомками, узлами, ребятишками…

— Что случилось, граждане? — раздается громкий, властный голос Ревы.

Он стоит неподалеку от меня — спокойный, высокий с автоматом в руке. Во всей его могучей фигуре уверенность и сила.

Одна из женщин останавливается и протягивает ему ребенка. Она задыхается от быстрого бега: