За линией фронта

— Понимаешь, комиссар, гляжу: хлопцы в гражданском идут. Приглядываюсь — Коваленко, инженер-теплотехник из Кривого Рога, я его три года знаю. «Куда, спрашиваю, курс держишь, землячок? К фронту?» — «Нет, — отвечает, — мы в Киев направляемся» — «Что так? Добрые люди к своим тянутся, а ты поближе к Гитлеру?» Улыбается: «Кому что положено, Павел Федорович. Одному велено через фронт пробираться, другому — в тыл к немцам идти». Вижу: на подпольную работу идет и расспрашивать его — зря время терять. Все равно не скажет… Ну и удивил же он меня! Если бы до войны мне сказали, что он, Коваленко, этот тихоня, будет подпольщиком — не поверил бы…

Я плохо слушаю Реву. В голове одна мысль: что делать? Главное, основное — где фронт? Сумеем ли пробиться? Хватит ли сил?..

Расстилаю перед собой карту.

— Фронт у Брянских лесов, — словно подслушав мои мысли, твердо заявляет Пашкевич. — Таковы показания колхозников. К тому же это очень логично — большой лесной массив…

— Це точно, — подтверждает Рева. — Коваленко тоже говорил, что армия отошла к Брянским лесам.

— Идти же на восток бессмысленно, — продолжает Пашкевич. — Мы с Чаповым уже пробовали. Такая концентрация сил — яблоку негде упасть.

Значит, остается одно: попытаться пробиться к Брянскому лесу.

Намечаю маршрут. Красная стрелка, прорезав Нежинские леса, огибает Бахмач и Конотоп с запада и упирается в южные массивы Брянского леса.

Рева внимательно следит за карандашом и мечтательно говорит:

— Добрый лес.

Добрый?.. Кто знает, что принесет нам этот неведомый лес…

Наступают сумерки. Мы готовимся в путь. Рева расстегнул шинель и возится с поясом.

— Будь он проклят, — ворчит он. — Каждый день новую дырку прокалываю, а он все болтается.

— Вы не видели, друзья, женщин в поле? Они недавно были здесь, — вспоминаю я.

— А як же. Пришли, покрутились у куста, щось поискали и пошли.

— Мне кажется, — задумчиво говорит Чапов, — одна из них вчера накормила нас.

— Может, подывимся на цей куст, комиссар? — подумав, предлагает Рева.

Подходим к кусту, одиноко стоящему среди поля. Около него видим ту самую лошадь, которая с утра бродила вокруг нас. Она аппетитно жует кусок хлеба.

— Яка несвидома скотина, — укоризненно качает головой Рева.

Быстро становится на колени, шарит под кустом, находит узелок и разворачивает его.

— Дивись, Александр, — тихо говорит он, называя меня по имени, и протягивает сало, завернутое в чистую холстинную тряпку.

— Дивись… Дивись… — повторяет он.

Новый узелок с салом, пузатый горшок с украинской ряженкой, покрытой румяной пенкой, и еще поменьше горшок с медом.

— Яки наши радянски жинки… Яки жинки! — взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами…

Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.

Глава вторая

Ночью на 17 октября мы настороженно шли по Середино-Будскому району Сумской области, приближаясь к неведомому нам Брянскому лесу…

Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами — они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердца хранили нерушимую уверенность в победу. И неизменно вспоминаются те, кто уже тогда нашел свое место в борьбе и твердо встал на новый, еще неизведанный, но единственно верный путь.

Особенно врезалась в память последняя ночь перехода. Беспокоили настойчивые слухи. Нам говорили, будто фашисты провели где-то здесь границу между Украиной и Россией и строжайше запретили кому бы то ни было появляться на дорогах, в полях, в лесу. Будто весь Середино-Будский район наводнен вражескими войсками, и на обочинах дорог, на лесных опушках лежат трупы безвинно расстрелянных советских людей.

В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла загадочная тишина: не слышно ни гула машин, ни выстрелов, и даже ракеты, как обычно, не вспыхивали в ночном небе над занятыми врагом деревнями. Мне казалось, на всех перекрестках дорог, у каждого села притаились эсэсовские засады. Вот почему в эту ночь мы были особенно осторожны.

В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля — и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.

Над Новгород-Северским в темном небе начали шарить лучи прожекторов, трассирующие пули прокладывали пунктиры во тьме октябрьской ночи. В районе станции Зерново, что на магистрали Киев — Москва, пронзительно, надрывно гудел паровоз — то ли поднимал кого-то по тревоге, то ли сам звал на помощь.

Наконец, наступил рассвет. На горизонте по-прежнему никаких признаков леса. Это будоражит нервы, заставляет торопиться.

Неужели мы сбились с пути?