За линией фронта

Когда мы с Пашкевичем возвращаемся в хату, все члены партии в сборе. Садимся за стол. Шесть партийных билетов перед нами. Шесть небольших алых книжечек, будто знамена, ведущие к победе.

Только у седьмого члена партии, Денисова, нет партийного билета. Его рассказ о том, как он лишился его, неубедителен. Что делать?

Поднимается Рева.

— Я так думаю, товарищи. Если никто из членов партии не может подтвердить его членства, если никто не был свидетелем, как утерян или уничтожен билет, товарищ не имеет права участвовать на закрытом партийном собрании. А дальше — покажут его дела.

Денисов уходит…

Много провели мы партийных собраний за время борьбы в тылу врага, но это первое короткое собрание в маленькой хате Никиты, затерянной в чащобе Брянского леса, мне никогда не забыть…

Выбираем президиум для ведения собрания — Реву и Захара Богатыря. Рева объявляет повестку: выборы секретаря и мой доклад о задачах партийной организации.

Первый вопрос решается быстро: мы единогласно выбираем Павла Федоровича Реву секретарем нашей только что родившейся парторганизации.

Мой доклад длится минут двадцать. Помню, я очень волновался: мне все казалось, что говорю я недостаточно убедительно, что упустил главное и товарищи не поймут моей мысли.

После доклада высказываются все. Возражений по существу нет. Товарищи уточняют план, еще раз указывают на необходимость как можно скорее связаться с партийным подпольем, поднимать народ и обязуются с честью выполнить долг коммунистов.

Собрание закрыто. Выхожу на крыльцо. По-прежнему падает мокрый снег с дождем, серые тучи низко висят над лесом, но на душе светло и радостно: мы вступаем в новый период партизанской борьбы, крепко спаянные партийной организацией.

Глава четвертая

Забытый, полуразрушенный барак лесорубов. Тускло горят фитили в глиняных плошках, освещая лишь небольшой, грубо сколоченный стол. Ветер гудит в печной трубе, бьет оторванной дранкой на крыше, швыряет в разбитое окно колючие снежинки, колеблет красные язычки пламени, и на стенах движутся фантастические черные тени.

Мы ждем Ваську Волчка и Марию Кенину, посланных на разведку в Буду и Зерново: прошло уже два часа, как истек крайний срок их прихода. Операция под угрозой срыва…

Люди бродят по бараку, волнуются, каждый по-своему оценивает обстановку, по-своему воспринимает партизанские будни.

Назойливо бубнит над ухом Пашкевич:

— Зачем было связывать Ваську с Кениной? Зачем? Ведь ты же знал: ее дядя — староста.

Он предрекает, что неудача сегодняшней операции скажется на доверии партизан к командованию, что наша группа потеряет вес в глазах населения и подпольщиков.

Пашкевича горячо поддерживает Бородавко: его, очевидно, убеждают упрямые, настойчивые, с первого взгляда как будто логичные доводы Николая. Но я не согласен с ними — Мария Кенина не может быть предательницей.

Помню, два дня назад ее нашел Богатырь в Денисовке, когда мы освобождали из госпиталя наших тяжелораненых, попавших в плен. Тогда же Кенина рассказала о себе.

До войны она учительствовала в Денисовке. Муж, отец и старшая сестра ушли в армию, мать живет дома. Ее, Кенину, хорошо знает старик Струков, знает и Васька Волчок. Своих двух ребят она отдала матери, та охотно согласилась пестовать их, теперь Мария свободна и готова выполнить любое наше задание.

— Одно горе у меня, — помрачнев, сказала она. — Мой дядя — денисовский староста… Все вам расскажу, ничего не скрою… Еще очень давно наша семья разошлась с ним: хоть в одном селе жили, а хуже чужих… Припадочный он, шатучий какой-то — с кем поведется, от того и наберется. Связался сейчас с Тишиным, со старостой в Красной Слободе. Ну тот уже поистине подлец: из богатеньких, работал до войны по торговле, а сейчас прямо с цепи сорвался. Одна у него мысль — землю добыть и помещиком стать. Эта земля ему днем и ночью покоя не дает. За нее готов через любую кровь перешагнуть. Вот и мутит своего дружка, дядю моего, манит его землей…

Кенина рассказала, как недавно повстречалась она с обоими старостами: