За линией фронта

— Хорошо, идите, — разрешает Лаврентьич.

Стрелец вытягивается, и его только что хмурые глаза сияют.

— Разрешите выполнять?

Не успевает Бородавко ответить, как к нему обращается Чапов:

— Прошу и меня отпустить к фронту, товарищ командир.

— Опять? Ведь вы же пробовали и вернулись.

— Теперь другое дело. Мы знаем, где фронт. Мы пойдем наверняка. У нас есть проводник.

— Кто?

— Я их провожу, — говорит Анатолька Скворцов. — Тут все дороги мне известны. Когда же пойдут новые места, я опять к вам, — и он улыбается такой добродушной, такой спокойной улыбкой, будто в мирное время собрался проводить своих друзей в соседнее село.

Значит, они уже заранее договорились…

Тяжело отпускать их. От нас уходят два боевых командира… Тяжело… И все же, может быть, это даже к лучшему. Конечно, к лучшему. С нами останутся только те, кто крепко верит в наше дело, окончательно нашел свое место здесь, во вражеском тылу…

— Идите, — говорит после короткого раздумья Бородавко.

— Так як же… — начинает Рева, но, перехватив мой суровый взгляд, смолкает.

Стрелец уходит в угол, где стоит его автомат. Все молча расступаются, давая ему дорогу. Слышно, как шумит ветер и скрипят сосны в лесу…

Неожиданно за окном раздается бодрая, радостная песня:

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете…

Широко распахивается дверь, и в барак входят Васька и Мария Кенина.

Все бросаются к ним, все засыпают их вопросами. Стрелец, Чапов, Приходько и их проводник Анатолька Скворцов, начавшие было собираться в дорогу, в нерешительности топчутся в углу. По их взглядам я понял, что тяжело у хлопцев на душе — нелегко уходить из отряда, когда идет он на боевое дело.

— Разрешите нам участвовать в операции, а потом уйти, — обращается к Бородавко и ко мне Стрелец.

Но тут некстати вмешивается Рева:

— Обойдемся и без них! Нехай топают…

Мы с Бородавко молчим, и Стрелец воспринимает это как отказ…

Проходя мимо Ревы, Чапов пытается проститься с ним, но Рева холодно бросает:

— Не мешай! Занят.

Когда хлопает за ушедшими дверь, в бараке на мгновение становится тихо…

Васька Волчок садится к столу и рассказывает.

…Он пришел на станцию под вечер, отправив Кенину в Буду. Пришел открыто, не скрываясь, и начал прогуливаться по перрону, словно дачник в ожидании пригородного поезда.

В небольшом, наскоро сколоченном бараке (прежнее станционное здание разрушено) расположен гарнизон, но барак пустовал: все солдаты выгружали из вагонов бочки с бензином.

Офицеру, очевидно, надо было отправить поезд дотемна, с выгрузкой не ладилось, и он горячился, приказал всех на перроне поставить на выгрузку. Погнали и Ваську. Он упрямился, но грузить все же пришлось.

Поезд ушел. На станции остался только гарнизон, и Ваське предложили убраться вон. Но он не собирался уходить. Правда, ему уже было известно, что на станции примерно сто тонн бензина, что в гарнизоне семнадцать солдат и толстый усатый офицер, но Волчок не знал главного: как ведут себя фашисты ночью.

Отойдя шагов двадцать, Васька разложил костер, подобрал черствые корки хлеба и начал поджаривать их на костре. Офицер внимательно наблюдал за ним. Волчок грыз противный подгорелый хлеб, когда подошел к нему гитлеровец. Васька вынул из мешка гитару и стал напевать немецкую песенку, известную ему еще со школьных времен:

Zwei Löwen sind spazieren
In einem wilden Wald[3]

.

Офицер слушал, улыбался, потом спросил, кто он такой. Васька врал вдохновенно: он артист, у него голодает больная мать, и он едет в Хутор Михайловский — может быть, удастся выступить в концерте для господ, германских офицеров.

Толстяк поверил, угостил его сигаретой, предложил спеть, и Васька вполголоса мурлыкал какой-то романс.

— Громче пой!

Нет, Васька громко петь не может, он артист, он сорвет голос на морозе, а голос — его единственное богатство.

Офицер забрал Ваську в барак — и Волчок пел, пел до изнеможения.

Наступила ночь, и снова его выгнали вон. И снова упрямился Васька: он боялся — ночью пристрелят часовые. Махнув рукой, офицер разрешил ему переночевать в коридоре барака.

Васька лежал и наблюдал.

До двух часов ночи по станции ходили патрули, и у бочек с бензином стоял часовой. Потом все собрались в бараке, пожарили картошку, поужинали и улеглись спать. До утра на станции — ни души.

Наступило утро. Проснулся офицер. Сонными, ничего не понимающими глазами смотрел он на Ваську. Потом вспомнил его вчерашние песни, но все же вышвырнул из барака: скоро придет первый поезд, и постороннему русскому не место на станции.

На этот раз Волчок не упрямился. Захватив гитару, он медленно побрел в лес и на условленном месте встретился с Кениной.