За линией фронта

Лаврентьич рассказывает, что, поговорив со слобожанами, он решил арестовать Тишина, но перед этим заставить его собрать народ. Староста как будто охотно согласился, пошел по хатам — и скрылся. Перерыли всю Слободу — словно сквозь землю провалился.

— Народ собрался?

— Валом повалил. В школе яблоку негде упасть. Все уже добрый час ждут. Почему задержались?

Богатырь молча протягивает им номер — и они уже не отрываются от газетного листа. Мы понимаем и терпеливо ждем…

Наконец, трогаемся в путь. Пашкевич рассказывает:

— Подлые дела творятся здесь, комиссар. Всюду в округе школы закрыты, а в Слободе по приказу Павлова Тишин срочно отремонтировал десятилетку и торжественно открыл ее. Учителей назначает сам Павлов. Кстати, сюда направлена им наша знакомая Муся Гутарева из Смилижа. Она рассказала мне о своем разговоре с Павловым. Когда Гутарева задала ему вопрос, по каким учебникам учить детей, тот начал объяснять, что надо вырывать некоторые страницы из старых учебников, но потом откровенно заявил: «Учите без всяких учебников. Не обязательно деревенским ребятам уметь читать, писать, считать. Главное — войдите в доверие к ним и подробно расспрашивайте их о родителях: что говорят, что делают, чем дышат». Обо всем велено докладывать лично Павлову. За разглашение этого разговора — расстрел…

— Значит, не школа, а своеобразный шпионский центр?

— Большей мерзости я не знал… Использовать доверчивых ребятишек. Сделать из них невольных шпионов… Этой подлости названия нет…

Выходим за околицу. Чуть на отшибе, у лесной опушки, стоят здания больницы, школы и несколько жилых домиков. Новая школа с большими светлыми окнами действительно только что отремонтирована. Народу поистине тьма-тьмущая: класс переполнен, люди сидят на подоконниках, в проходе, в дверях, в коридоре. На столе, покрытом красной материей, горит лампа — уже стемнело. Она освещает лишь передние ряды парт. Все остальное тонет в полумраке…

Когда Богатырь читает «Правду», стоит напряженная тишина. Только кто-то глубоко вздохнет или пронесется по классу мягкий шелест, как зыбь по воде, и затихнет в переполненном людьми коридоре.

Богатырь кончил читать, и вдруг из темноты раздается голос:

— Газетку бы посмотреть.

И сразу же несется со всех сторон:

— Газету покажите… Дайте газету… Сюда дайте…

Богатырь оборачивается ко мне, я утвердительно киваю головой, но Захар, очевидно, не решается расстаться с газетой. Развернув ее и держа перед собой, он идет по рядам. За ним Рева с горящей лампой.

На первой парте сидит старик. Он неловко встает, шумно стукнув крышкой, торопливо надевает очки в простой металлической оправе и внимательно вглядывается в газету.

Все замирают. Старик продолжает смотреть. Кажется, он никогда не оторвет глаз от газетного листа. Перед ним в напряженном ожидании стоит Богатырь. Рева опускает лампу.

Старик протягивает руку и осторожно, двумя пальцами, щупает газетный лист. Вдруг резко повертывается к классу и радостно кричит:

— Дождались! Наша, товарищи! Из Москвы!

— А як же! — на весь класс восторженно откликается Рева.

Все вскакивают со своих мест. Стучат крышки парт. Несутся взволнованные радостные голоса:

— Сюда, сюда, товарищи!.. Дай на «Правду» взглянуть. Истосковались…

Тянутся руки к газетному листу и неохотно расстаются с ним, а Богатырь торжественно идет по рядам и показывает всем драгоценную газету…

Чуть в стороне, у окна, стоит женщина лет тридцати. На руках у нее двухлетняя девчушка.

Я заметил эту женщину, когда Богатырь читал газету. Меня поразило ее лицо, застывшее, без единой кровинки, будто высеченное из камня. Только большие черные, глубоко запавшие глаза горели тем сухим горячим блеском, который бывает у человека, испытавшего тяжелое горе и выплакавшего последние слезы. Она внимательно слушала Богатыря. На мгновение глаза теплели, но тотчас же снова становились суровыми, сухими, ушедшими в безутешное горе.

Сейчас Богатырь подходит к ней. Она стоит неподвижно, передает ребенка соседке, порывисто берет газету обеими руками и прижимается к ней щекой, будто хочет этим прикосновением поведать партии о своем горе, получить у нее защиту и утешение.

Тихо в душном классе.

Женщина, наконец, отрывается от газеты. Свет лампы ярко освещает ее лицо. Теперь оно совсем другое — успокоенное, живое, порозовевшее от волнения. Глаза чуть подернуты влагой. Женщина со смущенной улыбкой смотрит на Богатыря.

— Смяла я… Простите, — говорит она и, положив газету на подоконник, осторожно разглаживает ее.

— Кто это? — спрашиваю стоящую рядом колхозницу.

— Горе у нее. Месяц назад вернулся к ней раненый муж. Ночью пришли фашисты, стащили раненого с постели и убили… Это Тишин карателей привел…

Сквозь толпу начинает пробираться вперед женщина. В полумраке невозможно разглядеть лица. Она подходит к окну. Свет падает на нее, и я вижу знакомые черные глаза, опушенные длинными ресницами, и над ними круто выгнутые брови.

Девушка берет «Правду» и, как знамя, высоко поднимает над головой.