За линией Габерландта

В одно прекрасное утро мы приходим в аудиторию на лекцию профессора Качинского и вдруг узнаем, что наш уважаемый профессор отстранен от преподавания. А мы никого так не любили, как Исидора Петровича. Естественно, возникает небольшой, но жаркий бунт; мы изгоняем недостойного коллегу Качинского, известного своим угодничеством перед властями, поднимаем на ноги весь университет и выбираем делегацию для разговора с господином ректором. Во главе делегации оказываемся мы с Илюшей Величко. Ректор встречает нас враждебно. Разговор кончается через пять минут, стороны не приходят к соглашению, а через десять минут величественное здание университета дрожит и покачивается от возмущения. Появляются полицейские. То, что происходит дальше, напоминает войну у стен легендарной Трои. К вечеру мы с Илюшей в изодранных костюмах и достаточно помятые оказываемся в тюремной камере, а вместе с нами еще семьдесят доведенных буквально до бешенства наших сверстников.

Потом мы узнаем, что университет бастует, что в конфликт вовлечены его превосходительство губернатор Киева и воинские власти и что, желая умиротворения, власти отменили отставку Качинского и наш профессор завтра снова появится на кафедре. Нас вскоре выпускают, в университете всеобщее ликование, и мы, в порыве благородства, великодушно прощаем своих врагов. Жизнь и учение налаживаются. Но ненадолго.

Можно понять наше состояние, когда мы однажды увидели в коридорах университета полицейские посты, а на двух кафедрах — ненавистных всей студенческой общине черносотенных профессоров. Это была явная провокация. Ректор обошел нас: вернув Качинского, он постарался взять реванш в другом месте. Более того, на лекциях теперь стали сидеть цензорские истуканы; через день исчезли четверо наших друзей; за многими установили негласную слежку. Брожение снова усилилось. Вскоре оно вылилось в более реальную форму. Подвернулся случай, и два негодяя были основательно помяты и выброшены в окно. Полицию в коридоре мы обезоружили и выставили из здания университета с не меньшим эффектом, чем цензоров. Ректор заперся у себя в кабинете. Мы распевали запрещенные песни и строили у входа баррикады. Это было незабываемое время! Мы уже знали, что Киев гудит, что он за нас, что в других учебных заведениях полыхает бунт.

И тогда губернские власти отбросили лицемерную сдержанность и силой и грубостью смяли наши пылкие, но далеко еще не окрепшие ряды. Университет брали штурмом. А через месяц последовал высочайший указ Его Величества Самодержца Всероссийского: отдать в солдаты 183 студента нашего университета, «распространявших опасное для придержащих власть и православной церкви вольнодумие».

Нечего и говорить, что мы оба — Величко и Зотов — оказались в числе этих ста восьмидесяти трех.

Ни мне, ни Величко перспектива службы где-нибудь в отдаленном гарнизоне Сибири не казалась очень заманчивой. Более того, решение властей означало для нас обоих крах давней мечты — посвятить себя науке.

Нас взяли под стражу.

Чем больше мы думали над своим будущим, тем более мрачным рисовалось оно нам.

Еще на первом курсе, два года назад, мы оба проявили интерес к науке, за которой, на наш взгляд, было великое будущее. Я имею в виду ботанику. Немалую роль в этом сыграл профессор Качинский. В ту пору по всей России уже гремела слава замечательного московского ботаника Тимирязева. Его открытия в области хлорофилла изумляли весь мир. Ботаника шла впереди других наук.

Тогда же мы с другом поклялись, что отдадим всю свою жизнь служению этой науке, скрывавшей в себе еще много неясного. Завесу над тайнами физиологии только приоткрыл талантливый Тимирязев. Со всем юношеским пылом взялись мы за осуществление своей мечты. Не раз рисовали в воображении картины будущего, когда человек раскроет наконец все секреты создания органического мира из солнечной энергии и превратит нашу планету в новый Эдем, где будут жить и блаженствовать счастливые, обеспеченные всем люди. Это казалось нам достижимым, близким; восторженное сердце горело святым огнем, голова пылала, разум жаждал действий и ярких свершений.

А вместо этого — столкновение с грубой и тяжелой жизнью. Запах казармы, серые шинели, штыки часовых и жуткая неизвестность впереди.

Мы не могли мириться с подобной действительностью. И мы не смирились.

Как сейчас, я помню таинственные перешептывания по углам, горящие в темноте глаза и жаркие руки друзей, решительно поклявшихся уйти из неволи. В этой казарме нас было человек двадцать. Мы начали готовиться к побегу.

— А потом куда? — спросил Величко.

В Москву. Слушать лекции самого Тимирязева.

Глубокой ночью большая группа студентов воспользовалась нерасторопностью часовых, обезоружила и заперла их и ушла из казармы далеко за город. На какой-то лесной полянке у Дарницы, когда небо только-только. окрасилось в малиновый цвет восхода, мы посмотрели на яркое сияние молодого дня, крепко пожали друг другу руки, поцеловались и разошлись в разные стороны искать свою судьбу.

Наш путь лежал на север.