За линией Габерландта

В долине торжествовало лето. Пряно пахли багульники, горьковатый запах только что отцветшей черемухи волнами катился вдоль реки; в прозрачной воде Май-Урьи плескались и играли хариусы, от берегового песка, разрисованного следами куличков, поднимался теплый пар; белыми глазами круглых ягод морошки смотрела на солнце болотистая низина; в тайге кричали вороны, трудолюбивые дятлы наполняли чащу стуком своих молоточков; и всюду — на берегах реки, на заросших до последнего сантиметра тополевых островах, на полянах, болоте и в лесу, — всюду царствовала свежая, яркая зелень, всюду чувствовалась спешная, напряженная жизнь. Ни растения, ни птицы, ни звери на Севере не теряют времени на бесплодное любование жизнью: слишком дороги здесь теплые дни, чтобы упускать их даром, слишком рано приходит с гор быстрая на расправу зима. Деловая, спешная жизнь.

К вечеру мы свернули влево по одному из притоков Май-Урьи. За пологими сопками, куда убегал широкий ручей, угадывалась большая долина. Где-то далеко гоготали гуси, они линяли, сбивались на озерах в огромные стаи. Бесшумно пролетели утки, направляясь в эту долину.

— Должно быть, озеро там, — сказал Серега.

— Где озера, там и луга, — вставил Филатов.

— Правильно, батя, — зацепился Смыслов и, сделав паузу, спросил: — Откуда сам-то будешь?

Филатов ответил не сразу. Он прокашлялся, нахмурился, еще помолчал и наконец сказал:

— Тутошние мы. Коренные, можно сказать. В Охотске жили, в Гижиге, ну и по берегу дальше на запад. А теперь с лошадьми занимаемся на прииске, вроде бы конюхами.

— А чего кашляешь все? Больной? — спросил Смыслов.

— В грудях болит. Как весна, так тесно дышать. Зимой-то вроде ничего, а вот к теплу так и давит, и давит…

— Зачем же пошел с нами? Лет тебе много…

— Кому же еще иттить? Некому. Сенами я занимаюсь. Народу на прииске много, а все не удалой какой-то народ, хозяйства не знает, на уме машины да струмент — где уж им по этой части… Не из крестьян здешний народ, косить траву и то обучать надо.

Опять закашлялся, взялся за грудь. Мы переглянулись, пошли тише. Обогнув крутую сопку, поднялись на террасу и сбросили с плеч лямки. Привал.

Широкая долина лежала внизу, открытая в этот вечерний час от края до края. Черными пятнами стояли на, светлом лугу деревья. Блестели озера. Сизым пятачком мхов выделялась высокогорная тундра, приютившаяся на ровном, как стол, кусочке земли.

Разожгли костер, повесили чайник. Серега деловито нарубил веток стланика, сделал постели. Филатов покряхтел, достал свой топорик и тронулся было в заросли.

— Куда ты, отец? — спросил Серега.

— А за ветками.

— Есть уже, вернись.

Филатов недоверчиво посмотрел на Иванова.

— Готова твоя постель. Подходит? — Серега указал на большую кучу веток.

— Я бы и сам…

— Ложись, ложись, я помоложе, покрепче.

— Ну, спасибо, парень. — Он кашлянул, посмотрел на костер, задумчиво сказал: — Разный народ понаехал к нам на Север. Которые за деньгами, которые за приключениями, есть и такие, которых силком привезли. Вы-то как попали?

— Романтики, папаша, — пробасил Смыслов.

— Чего? — переспросил бородатый.

— Романтики, говорю. Хотелось повидать чужие края, силушку свою испытать, душу проверить, как она насчет жизни приспособлена, да и доброе дело сделать…

— Ишь ты! — удивленно сказал Филатов. — Выходит, за счастьем прикатили. Тогда бы промышляли золотишко, что ли. Там иной раз фартит, можно душу потешить. И карман заодно.

— Нам золотишко ни к чему. Мы по совхозам больше соображаем.

— Встречал я таких тоже. Давненько, правда, это было. О других думали, а сами голову складывали, так-то вот… Были такие. — Он покашлял, вытер рукавом бороду, отхлебнул чай.

Совсем стемнело, небо на западе разлилось темной прозеленью, лишь над верхушками сопок стыла полосочка, подсвеченная из далеких-далеких глубин. Неуклюжий и громоздкий земной шар ощутимо поворачивался, уводя горы и тайгу в ночь, подальше от солнца. В долине сгустились тени, смазались краски, она казалась теперь глубокой и холодной. В костре потрескивали ветки стланика, пламя колебалось беззвучно и жарко.

— Видать, хорошие были люди, раз за других головы сложили, — сказал вдруг Серега, вспомнив последние слова Филатова.

— Это давненько, парень, было. Я еще молодым ходил, тоже, как ты вот, за приключениями. На берегу тогда строили факторию, ну и вроде совхоза, что ли… В Катуйске, тыща верст отсюда.

— Вы работали там? — спросил я, мгновенно покраснев от волнения.

— Да нет, так. — Филатов замялся, уткнулся бородой в кружку.

— Вы Зотова не знали? — не унимался я, стремясь ковать железо, пока горячо.

Он вскинул на меня блестящие от пламени глаза, опустил кружку.

— Будто бы знавал. Человек известный в наших местах.

— А не знали такого человека, по кличке Кин, Белый Кин?

Филатов сразу насторожился. Ответил чересчур сурово и резко:

— Не знал.

И надолго замолчал. А я подумал, что если он знал Зотова, то не мог не слышать о Белом Кине. Не мог! Знает, старый! Просто не хочет сказать. Не хочет — не надо. А вдруг он из тех, которые тогда?..