За мертвой чертой

Пётр Андреевич Тимошин ареста избежал, но его тоже допрашивали, и сейчас он находился под подпиской о невыезде. Его отстранили от должности и, опять же по слухам, он убивал время то сидя с удочкой на берегу Ольмы, то поливая грядки на семейной даче.

Лишились должностей и несколько старших полицейских офицеров, пришедших в своё время на смену Тюрину и его заместителям. Уволили и нового прокурора города Малышева. Всех примерно с одной и той же формулировкой – за попустительство должностным лицам при нарушении ими законности и конституционного порядка, неисполнение служебных обязанностей и несоответствие должности. Примерно, так это звучало, за дословность не ручаюсь.

В кресло городского главы временно, до следующих выборов мэра, засел Артюшин, который не был ни в чём замаран и даже пострадал при «вакханалии, развязанной Черноусовым и его приспешниками». Были предложения вернуть к власти старшего Федотова и его команду, но тут уж категорически против выступил губернатор Евстафьев из-за опасений, что Федотов быстренько повернёт всё на свой лад и донорские ольмапольские потоки незамедлительно иссякнут.

Сменщики Жестяева относились ко мне достаточно сурово, но никак не притесняли, и уже за это им спасибо.

На допросы меня не вызывали, и чуть ли ни круглые сутки я проводил в размышлениях о событиях последних двух лет, то есть с той минуты, как познакомился с доном Кристобалем. Забыты были все претензии к его жестокости и к тому, что он определил мне столь недостойную роль при казни убийц. Осталась только благодарность за привлечение к большим делам, за то, что всё это время я чувствовал свою значимость и полезность обществу.

Перед внутренним взором продолжала маячить белая простреленная рубаха на фоне тёмной воды и последние секунды жизни её владельца. Я всё никак не мог свыкнуться с мыслью, что нет больше моего дорогого испанца на свете и что никогда мне его уже не увидеть.

На шестой день моего пребывания в изоляторе, как раз в дежурство Анатолия, дверь распахнулась, и в камеру вошла Зина Тимошина. Она бросилась ко мне с распростёртыми объятиями, и я с нежность прижал её к своей груди. Чувствовалось, что Зиночка едва сдерживает рыдания.

Я поглаживал мягкие девичьи локоны и приговаривал:

– Не плачь, милая, рано или поздно всё заканчивается. Закончится и моё пребывание в тюрьме. Как говаривал царь Соломон три тысячи лет тому назад – и это всё пройдёт.

Ах как радостно и больно мне было увидеть мою возлюбленную! И она тоже радовалась и печалилась и всё голубила меня своим ясным и нежным взором. И будто никакой чёрной кошки не пробегало между нами, и мы только и мечтали о встрече, чтобы поскорее заключить друг друга в объятия.

– Да-да, – закивала она, – конечно, обязательно, всё пройдёт. Но знай – ты мне дорог, я тебя люблю. И сколько бы тебя ни продержали в заключении, я буду ждать твоего возвращения. Хоть десять, хоть двадцать лет, до конца жизни.

Взяв себя в руки, Зина заявила:

– Я хочу, чтобы мы поженились.

– Но как?

– Я переговорю с заведующей ЗАГСа. Она моя хорошая знакомая, и нас зарегистрируют.

– Кто ж меня отпустит?

– Обойдёмся без этого. Зарегистрируют прямо здесь, в камере.

Однако заведующая побоялась ответственности и отказалась. Тогда Зинаида пошла к батюшке одной из церквей. Тот выслушал её, подумал и дал согласие.

В день, когда на дежурство заступил Жестяев, началось венчание в камере. Процедура обряда была недолга. Мы спешили, чтобы никто не успел помешать. Единственным свидетелем был мой тюремщик Анатолий.

– Сегодня свершилось торжество и радость не только в вашей жизни, – сказал среди прочего священник, – но и в жизни всей нашей церкви… Нет ближе на земле отношений, чем отношения в союзе мужчины и женщины…

Факт вступления в брак был записан в церковной книге. Торопливый секундный поцелуй, дверь закрылась, и я остался в одиночестве. На губах ещё долго жило прикосновение Зининых уст. Первое и, может быть, последнее.

На следующее утро меня этапировали в Москву и заключили в один из казематов «Матросской Тишины».

Глава двадцать девятая. Подследственный

Следствие продолжалось год с небольшим. Всё это время меня содержали в одиночной камере, где единственными моими сотоварищами были одни только мои думы. Частые, продолжительные, особенно на первых порах, допросы, после которых я возвращался в свою новую обитель.

Процедура вывода на допрос общеизвестна. Выходишь из камеры, руки за спину, встаёшь лицом к стене. Затем под конвоем проходишь в помещение, где тебя ждёт следователь и где тебе начинают задавать разные вывороченные вопросы, в основном довольно гнетущего обвинительного содержания.