За мной придут ночью: Уйгурский поэт о геноциде в современном Китае

– Меня зовут Экбер. Это Миджит. Мы из бюро общественной безопасности Урумчи. Хотели поговорить с вами.

Девушку он не представил.

Обращаясь ко мне, Экбер использовал уважительное местоимение сиз. Хороший знак. Если бы они считали меня преступником, то с самого начала использовали бы неформальное сухое сен.

Я молчал и изо всех сил старался сохранять самообладание. По моему опыту, чересчур бурная реакция в такие моменты не помогала. Надо было сделать так, чтобы у них сложилось впечатление, будто я понятия не имею, в чем меня подозревают. Страхом, тревожностью и смятением такие люди обычно наслаждались.

– Кем вы работаете? – спросил Экбер.

На допрос не походило – он просто меня проверял.

– Режиссером, – коротко ответил я.

Он согласно кивнул и продолжал:

– Пишете сценарии?

Услышав это, я задумался: не задержали ли они меня за то, что я пишу?

– Нет, снимаю по чужим.

– И по чьим сценариям вы снимали?

Я упомянул имена трех авторов. Одним из них был мой друг – Перхат Турсун.

– Перхат Турсун? Это он оскорбил пророка Мухаммеда?

Я удивился, услышав подобное от полицейского, но быстро взял себя в руки. Вероятно, он просто прощупывал мои религиозные взгляды. Тем не менее его вопрос меня покоробил.

– Вы читали роман, в котором Перхат Турсун предположительно оскорбил пророка? – раздраженно поинтересовался я.

Но Экбер не собирался отступать.

– Нет, я читал эссе о романе.

– Советую сначала прочитать оригинал, – возразил я. – Вам, как государственным служащим, полагается тщательно все изучать.

В романе Перхата Турсуна «Искусство суицида», увидевшем свет 10 лет назад, поднимались темы, которые в уйгурской литературе традиционно замалчивались: отчуждение, сексуальность, суицид. Он бросил вызов эстетическим условностям и социальным нормам и оказал большое влияние на современную литературу. После того как один из критиков-консерваторов выдвинул ложные обвинения, утверждая, что в романе оскорбляют пророка, Перхат Турсун подвергся травле на фоне ожесточенных общественных дебатов. Его даже угрожали убить.

– Вы тоже писатель? – спросил Экбер.

– Я поэт.

– Какие стихи пишете?

– Вы не поймете.

– А, так вы сочиняете эти мутные абстрактные стишки ни о чем? – усмехнулся он.

Я промолчал. В машине стало тихо. Мы проезжали одну знакомую улицу за другой.

Я до сих пор не знал, за что меня забрали, и все пытался понять, связано ли это с моим предыдущим арестом более чем десятилетней давности. Если да, то у меня будут большие проблемы.

В 1996 г. я планировал уехать учиться в Турцию, но был арестован на китайско-киргизской границе за «попытку вывезти нелегальные и конфиденциальные материалы за пределы страны». В то время любого уйгура могли арестовать по малейшему поводу – настала и моя очередь. Спустя полтора года в тюрьме Урумчи меня приговорили к трем годам трудового перевоспитания. Половину срока я уже отсидел, а вторую мне предстояло провести в трудовом лагере в Кашгаре.

Освободившись, я узнал, что меня уволили с должности преподавателя. В Урумчи я вернулся без денег и без работы. Регистрация – вот все, что у меня осталось.

Трудясь днями и ночами, я смог получить работу режиссера. Однако как режиссер-отщепенец, работающий не на государство, чаще всего снимал низкобюджетные телевизионные сериалы, музыкальные клипы и рекламные ролики. Я едва сводил концы с концами. Иногда работы для меня и вовсе не было.

Примерно в это время Синьцзянская телевизионная станция искала переводчиков ежедневных новостей с китайского на уйгурский. По результатам языкового теста я был первым из 300 кандидатов, но при проверке моего досье выяснилось, что с предыдущей работы меня уволили. В результате мою кандидатуру отклонили.

После этого я долгое время писал стихи. Впрочем, на жизнь этим заработать невозможно. Вот как обстояли дела к 2001 г., когда мы с Мархабой поженились.

Познакомились мы за несколько лет до этого, после моего возвращения из Пекина в Урумчи. Перхат Турсун тогда в нерабочее время трудился в небольшой компании, которая предоставляла сельскохозяйственную информацию уйгурским фермерам, и предложил мне присоединиться. Учебных часов в школе у меня было совсем немного, и я согласился. Именно в той компании мы и познакомились с Мархабой, которая пришла туда совсем недавно. Я часто ловил на себе взгляд этой умной девушки – она словно присматривалась ко мне.

Мархаба была на пять лет младше и по обычаям должна была звать меня Тахир-ака. Приставка ака, означающая «старший брат», обычно используется уйгурами при обращении к любому мужчине старше по возрасту. К старшим женщинам обращаются хеде – «старшая сестра». Но Мархаба звала меня просто Тахиром. Было ясно, что она не похожа на других.

В обеденные перерывы мы часто встречались и разговаривали. Постепенно мы сблизились.

За три года в тюрьме я утратил контакт с Мархабой. Вернувшись в Урумчи, я первым делом уточнил у жены Перхата, свободна ли Мархаба. Спустя несколько дней мы с ней решили встретиться напротив Пекинского народного театра.