За мной следят дым и песок

Впрочем, двери вновь откалывали створ — и шахер-махер, пугнувший электричество: заступала двойка почти гренадерских особ, приголандрившихся — в мундир какой-то безотложной службы, соединяющей и забивающей, или кладущей, но скорее — высвечивающей. Гренадерские вносили колышущийся атрибут — плодово-ягодный ветер задних дворов, а также колышущийся реквизит — лестницу, набитую громом и бузой, и сообщали руинам вторую волну нетвердости. Грудной карман не то правого, не то левого гренадера бурлил — возможно, исполнял гимн неотложной службы: на саунд-треке что-то рубили и пилили, ровняли молотом металлические листы, соскребали с них ржавчину, и по палисадам отзывались несмазанные скрепления и стечения, скрежетали приблудные ключи, и толкались в дверные косяки и грохались необтекаемые предметы — похоже, несгораемые. Зато ни правая, ни левая колышущиеся гренадерские особы не вслушивались — в иные шепоты и крики, не удили в наступивших потемках — ничьи штрафные круги и вообще не удостаивали откосы и долы, но вперялись в беспросветное — в потолок и неуверенно вызнавали:

— Проводку чинить заказывали?

— Проводку? — в изумлении переспрашивала Зита, и рука, занесенная — на исчерпанные раковины, яичные и ореховые, и хлебные, апельсинные и арбузные, на венчики от клубник и на сердечники ананасов, рука, приблизившаяся к сметающей, вновь застывала. — Да, но… три месяца назад!

Две колышущихся гренадерских особы, по-вечернему глуховатые, с энтузиазмом возглашали:

— И вот приспела ваша очередь! Вчера было рано, завтра — поздно.

Морис испускал горестный вопль над обмелевшим стаканчиком — над банкой багряной реки.

— Стряхнув с себя все заявки! Закатав прошения и челобитные в долгий ящик… и закатив кутеж! — стонал Морис. — Прошляпив рабочее время, настойчиво стелющееся — с востока на запад, они искали — подстелить под селедочку, и наткнулись — на письмена вдоль хребта: наши мольбы и плачи…

Глория вставала в полный рост — и в полное негодование:

— Не поздновато для такого длинного подвига? Наша проводка никуда не спешит, господа лоцманы. Если нас замкнуло, то давно разомкнуло.

— Цену сбивают, — шкворчали друг другу колышущиеся гренадерские. — Демпингуют. Не хотят, чтоб опять наступило светло.

— Лишь бы ноги были в тепле! — парировал Морис.

— Между прочим, — говорила одна гренадерская, — мы пока только осматриваем фронт работ.

— Так сказать, намечаем план мероприятий, — говорила другая в гренадерских колышущихся.

И, стряхнув, закатив, прошляпив выражение трудового долга — и попутные выражения, меткость их и собственную, колышущиеся гренадерские особы, бездарно влетая — левая в правую, и правая в правую, уже расставляли лестницу, удлиняли — заартачавшуюся всеми ходулями, и одна почти гренадерская, рассеянно совлекая с плато натюрморта — элемент, скорее приближенный к лобстеру, чем к немудрящему, и, зажав губами не клещи, но клешню, карабкалась в хмурые выси, а гренадерская оставшаяся, открепив от инсталляции мясной элемент и едва удерживая — колышущееся ходульное, простирала вслед особе-верхолазу — инструмент. Но на миг отставала — от возможности дотянуться, и, оценив раскадровку, гренадерская низовая возвышалась на соседний холм — или втаскивалась на стол, и проставляла башмак меж своих тяжб — в малые амброзии, в пруд жуанвиль, а попутно топила в нем женщину-цветок Марию Терезу…

Подсыпают к сердечным хлябям танцевальные па-де-жи всех ступеней сразу — или падеж отдельных лестничных припасов, но нижние неутомимо падали, и тараторили и склонялись оставить верхнюю гренадерскую особу — на рейде.

— Все из-за тебя! — шипела Глория Морису сквозь увязшие в натюрморте столпы полуверхней гренадерской особы. — Трепеты и колыханья… — саркастически говорила Глория. — Ты же Левиафан! Вокруг которого — все дрожит, качается, отшатывается от места и прекращает функционировать! Счетчики спотыкаются, компасы и барометры забывают грамоту и тычут наугад… Ты вообще еле переносим землей и чадами, которых она родила и намыливалась гордиться! Сколько вы заплатили за этот вес? — едко спрашивала Глория.

Совсем отяжелевший — против себя в одной тридцать второй вечера, совсем молодого и в чуть не постных наплывах и перепевах, и даже в восьмой финала — еще дорожащегося планами, Морис неуклюже раскланивался.

— Приставлен к позорной надолбе своего носа — всей грандиозной личностью и ее неоцененными заслугами перед нацией. Кто сказал, не сезон — для крупной рыбы? Ты же переложила свой выбор на невинную Мэй и ныне — столь легка, — замечал Морис, — что приподнимется ветер — и нет тебя.

— В глазах моих тоже все бежит, не поверите, ну тотально! А не только разбежавшиеся! — с ужасом признавалась Зита. — Но ведь рвануть должна — как раз я, и черт знает когда! Думаешь, будто пьешь шампанское, а на деле — тормозную жидкость…

Беглый Гранд откусывал клубничный пирог и, свернув с клубничного лобную кость, бегло разглядывал вспоротые кровавые внутренности.