За мной следят дым и песок

— Устроители марафона приглашают в свои ряды — всех, — объявлял Гранд и слизывал с пальцев — кровавое. — Невзирая на возраст, моральную состоятельность, болезни и прочерки в членах тела, несмотря на ливень, на тонкий лед или на мороз и стреляющих лыжников… Отринув — заваленные экзамены, недород и пожар… тем более! Потому что трагедии вскоре обернутся комедией…

— Бегут, бегут… только и знают подрывать стабильность, — ворчал Морис, и слова его, уже изрядно подмоченные, склеивались, сложные подворачивались, а препинания припадали. — По толпе бежит ропот… по зебре бегут, обгоняя друг друга, черное и белое пламя… По скривившимся карнизам и консолям природы — экспрессивная зелень… А как бежит — долларовая, боже, боже… Но устроители марафона взывают: пора, сестра Зизи, пора! Вали эту гору жратвы, дело твое подхватят верные отряды крыс. Давай улети!

По-видимому, Глория взвешивала, что в навязавшихся правдах, в преломившейся битве дней, в безжалостной судьбе ближе — к гуманистической традиции? Покориться и образцово сносить пращи и стрелы, или все же — сопротивление? А может, в Глории открывалось четвертое дыхание, но несчастная пристально изучала беглого и начинала сначала:

— Значит, драпаете потому, что изменили присяге? То есть призванию поэта? Аполлону, который прискребывается с жертвами? Или скрылись от невзрачного стиля и штампов? Ну, развивайте свой образ, поэту неприлично столько жевать. Можете поведать о творческих проектах.

— Возможно, наш бегущий во избежание неизбежного — поэт чревоугодия… — бормотал Морис.

— Раз я втюхался в секту «Жрецы», то с почтением окунаюсь в ваши одежды, грызу — хозяйские волчцы и поклоняюсь вашим богам, даже будь они — не божественнее бумажной тарелки… — отвечал Гранд. — Я хочу быть понятным — массам. Быть любимым! И потому всегда сливаюсь с большинством… приспосабливаюсь… адаптируюсь. К тому же у вас жрецы — все… — Гранд спешно отирал руки о голубой нагрудник с числом 5597 и промокал углом числа рот, но в его обращенном на Глорию оке возгоралась готовность — пойти на новый штрафной круг. — Предложите другую себя — и дайте мне шанс измениться… то есть преобразиться.

Морис взирал на Гранда с дымящей тоской.

— Дуся мой, вы хоть знаете, сколько лет Мэй Уэст? — спрашивал Морис. — Но вопрос поважнее, чем коллизия — опыт против молодости… Надеюсь, застрявший — в наших припасах… в наших пенатах не сорвет календарь бегов? Как бы не вырвались на передний край — черные списки…

— Вы так расползлись в речах, что легконогому мне не обежать — ни их, ни все, что в вас смертно… — говорил Гранд. — Вы, вы, кто — под мухой… Вы всегда под этой сурдиной?

— Ничего, ничего… мы вас доплюнем и переплюнем… — обещал Морис.

Но смутно подозревал, что со всеми своими перегрузками и присочинениями, и с повисшими на нем с двух сторон Реми и Мартеном вряд ли теперь догонит — замыслы дерзкого полдня, разве Зиту — на маршруте от крепкой задумчивости к стартовому волнению, а уж разбросить переговоры — над семью морями и биться за каждую пядь… Если движение заколодило — здесь, то в фартовой среде, где мог бы прозвучать голос Мориса, моторы клокочут, и, несмотря на незнание скайпа, фантазии среды не спят. Наверняка упарилась ждать Мориса, провела полевые испытания, давно вымела результаты в оффшор и отлучилась в шалман или в филармонию, а то уже промотала бизнес… Как быстро скучнеет товарный вид! Вчера — обладатель виллы, кота, жены, девяноста чемоданов, везделёта, тридцати пяти зубов и детей — и прочее затоваривание… или — лыж, неприличного имени кота, экзотичной инфекции… и уже текущий адрес — канализационный люк.

Морис, однако, кое-как утешал себя: собравшийся телефонировать в пещерный век нашел желанное — у себя под носом: кто-то не догадается, как избыточен под сводами — головной убор… может, завинченный козырьком назад не равен себе, ergo — не существует? И все в нем водящееся… Или бейсболка — настолько бейсболка, что совершенно прозрачна? Плюс две колышущиеся почти гренадерские особы, чьи отдельные нижние башмаки топтали жуанвиль и женщину-цветок Марию Терезу, а реющее на выноске верхнее горло неучтиво гаркало:

— Ау, труженики бумаговорота… и вилки, и буквально ножа, у вас тут проблемы!

— Скоротечная акварель культурного слоя удрала, и потек перегной, — констатировал Морис.

— Вряд ли сможет закрыть проблему — тот, кто сам — ее филей… — сухо ответствовала Глория гренадерской кричащей.

Открыв пудреницу, чтобы заглянуть в зеркало — в мышью нору! — Глория подсвечивала себя телефонным фонариком — и тоже вдруг обнаруживала чуму: не то внештатную складку на щеке, не то в одеждах. Но, на секунду окаменев, сбрасывала чуму — в неудачную тень: оборванные провода… то есть струны и скрещенные шпаги осеннего сада, или нить, на которой провисли эти марионетки бок о бок, не желающие избавить Глорию — от себя и недопроглоченной вечери!

Глория сошвыривала со своего стола крупное боковое уложение и, дождавшись большого бума и бумажного рассеяния, кричала: