За мной следят дым и песок

Калиф четверг растранжиривал ставни или щиты военкоматов, и в крестных окнах налаживалась война — и играла бликами медных шлемов, мечей и финских ножей, а престарелая, зато предприимчивая всематушка Туфелька в сбитом на затылок мужнем борсалино с надорванным полем немедленно вытаскивала к простенку трех улиц — раскладной стол и еще табуреточку, и еще коробочку, и выстраивала в шеренгу — вязаные башмачки для желающих заступить свой первый шаг, кудрявые пинетки голубой и розовой нити, в бантах. И бойко рассказывала кому-нибудь покупателям:

— Чуть увижу человеческое дитя — и вяжу, и вяжу… обуваю и обуваю, не только прямоходящих! Вчера увидела недоеденного голубя — и забыла, что у дочки ангина, и повезла голубчика вертихвоста в ветеринарную лечебницу… Никак не могу побороть свою доброту!

В полдень градов и поприщ новоизбранный принимал — непревзойденные летние имена, и траектории сомкнувшихся барабанных палочек высекали — развернутый и припущенный цифрами или иной магией веер, чтоб обмахивать — разгоряченных братанием всех со всеми в Лето Непревзойденных, а может, часовые копья поднимались — в единое восклицание или в единый дым… Между тем кому-то слышалось, как всематушка Туфелька-Сапожок, сортируя башмачки, излагает:

— Просто я от века кормлю порожнее брюхо, чье ни есть — бегающее, летающее, ползущее… налетающее, наползающее… Котов, и псов и псиц, обезьян и ослов, и явись мне алеф и гимел, никому не забуду подбросить корочку… что-нибудь да подбросить. А электрики, что работают у нас во дворе… то они — электрики, то дворники, то водопроводчики, то ослы, и работа их так же неразборчива… эти дворяне, почти гренадеры чуть завидят меня — и в крик: «Эй, собачье, кошачье и чертово отродье! Ваша мама пришла, молоко принесла!..» Идиоты! Я им говорю: пожалуй, не зовите меня мамой! За это я соглашусь — на троюродную тетку. С племянниками котами и псами… Все мы — дети одного четверга. Чертова гектара.

Великолепный съезд полдня, привадив пик, вдруг вздорил и разъезжался, но вдали опять сбивались прогнозы каких-то селений, и бой-девки площади не плошали, при них хороводились постройки — продолжение разгуляя, хотя уродились посуше, в подпалинах — не передовики, но уже шнуровал архалук и натягивал свои скороходы — житель предвечерний, и рассыпал краюхи черного, луковицы тьмы, и на них пошла слетаться скоротечная ряска огней: эти взметенные со дна семейств срезки от старинных обнов и дебютов, и от всех колен облачений… эти флаги всех стран, что тоже наверняка хранятся где-нибудь — в загашнике под луной… улицы переходили из срезок в лохмотья, отсевки, и позднее имя избранника было — Ностальгия, а коня его — Скоро Полночь… или все же осла?

Матушка Шлепанец расталкивала свой товар — по торбам и мешкам, но успевали слышать, как досказывает речь:

— У меня проживало пять кошек, и муж сказал: «Появись шестая, я с вами всеми разведусь!» Так что я завела сразу седьмую. Все равно одна — под диваном, другая — за шкафом, третья — у него за спиной, или он способен их сосчитать? — хихикала всематушка. — К тому же у него есть хорошее занятие: каждый день, чуть проснется — и, забыв посмотреть в окно, уже кричит: «Нет, эта погода меня доконает!»…

А может, багровели дворянские и купецкие особнячки, поначалу принявшие зеленые крыши, чтоб сойтись с деревьями — ростом и статью, а на осады и пришествия заложились кирпичными стенами, но промахнулись и в том и в этом цветении: липы перехватили листовое золото горящих окон, а стены состарились из суриковых кирпичных — в израненные багровые, да еще подцепили минорные, меандрические стропила, а под ними половецкий пляс половиц или корневищ, моросящие краны, и комнаты зачерпнули — туман и соль. Совокупно сбивался сидящий на шее особистов отпрыск — прибранный за решетку балкончик и нервно комкал платки настурций и манжеты.

Впрочем, высота домов и деревьев — вопрос веры, как и цвет, и цветенье — вопрос веры.

Дальнейшие пламена нарезаны — розой встречи, просиявшей сквозь чекан аллеи, аистами крестов и крестами аистов в пылающих ризах, и прочие чемпионы с лампионами: складни эркеров, чайки, чайные розетки…

Но скорее багровел Морис, регулярно сбивавшийся с напряженного ожидания на багрец Реми и Мартена.

— Если судебные слушания по делу неприятельской фирмы простерлись на три года, почему натюрморту не разостлаться — на столько же заинтересованных сторон и сезонов? Многие продукты — в натуральную величину… — комментировал Морис, волоча тяжелозвонкую прогулку по разбитым окрестностям, по неровным излучинам и коммуникациям, и возвращался к ранним зонам. — Прошлое, не желающее стать прошлым.