Вполне вероятно, что несущей чудеса фразой может случиться — любая, если истинно хороша, о чем неизвестно споткнувшимся в середине, налетевшим на какие-нибудь не подлежащие забвению ее дворцовые и балаганные единицы, еще не докатившимся до последнего препинания, посему — темна и таинственна, и бог весть, как высоко и низко устремляется к идеалу, как усердно пересыпает непредсказуемые обстоятельства: темная, скачущая улица, вся гадание — есть ли здесь какая-то жизнь и наследующая ей смерть, или нет ни того, ни другого, чревата — благоприятным случаем, неизъяснимой встречей — или невстречей как прецедентом… Прогуляться по темной скачущей, завернуть в сложносочиненные подворотни, разнюхать, прощелкать и совершенно не ведать, во что отольется похождение, но, войдя под маркизы снега, утверждать, что по прямой упустится — главное! Истребится! Если отшагать по улице два и пять раз, примешь два и пять откровений, а если больше, несомненно — станет — еще крупнее, превратится в великую! А если ходить по ней всю жизнь… о!
ТАНЦУЮЩАЯ МАДАМ КОСУЛЯ
Из застоявшихся, плотных мехов жилища выходит одиночница с косящим левым глазом и новостью о симпозиуме на переднем крае научной мысли: полмаршрута троллейбуса от ее порога — и полным-полно знающих тайну мира. Полходки усатого — и столпы от разных народов, гелертеры, маги, эксперимент, эквилибр на катушках или на чашах весов… и школьный друг урожденного лучшего в сынах человечьих, привет вам и вашему перспективному адъютанту, миль пардон, аспиранту — от тесно причастных к лучшим.
Старая Косуля объявляет Авелю Контаброму своей кухни, с кем беседует чаше, чем с комнатными: если ее память и порубили, и отпотрошили, как кузин куру и чушку на стезе их добрососедства, уж этого гостя города она помнит верней, чем его собственная родня. Застенчив, как сто пропаж, кудлы — склока ржавых с красными, полный рот каких-то шершавых, трудно проталкивающихся звуков, и слог отнят то у чибиса, то у кукушки, то у лягушки — по ориентации момента, но проглочена половина слов — выдают уготованное в покров, в маловероятное — или неутолимый аппетит? Полсуществования страстно запрятано — и вышмыгивает из карманов и драных пазух — в шпаргалках, шифровках — или то были формулы? — и в вырванной библиотечной странице, и в сломанной баранке пионерского галстука и маминого кашне… в заглушках. Сравните с народной игрушкой — резиновый язык, или свисток, или свиток: дунь — и раскатывает большую гастроль! Кто бы думал, что на малого посадили такой свиток головы, что стреляет идеями — до самой Америки! Во вместительном свитке, надеется мадам Косуля, сотни строк с переулочками — для детского друга,
Косящая глазом старая краля — со сточившимися плечами, но с завышенным тендером и тощими ходулями той же высокопарности — смахивает на силуэт «инфинити-фикс», на капоте закушенный рот — стибрен у маски трагедии, если не у кувыркнувшейся кумполом вниз комедии, но на тыльное дьявольское местечко подмахнули — такой же. Покачиваясь на ходовой паре, мадам Косуля взбивает над исчерканным, но подмелованным лицом — заструг-брюнет, накладывает два легких бордо вразлет — над прорвой рта, и мазок — нижний отрог, рампа, и решает отгрохать свой Заветный Пирог — или самый тщеславный: обстоятельный, изборожден реками молока, коньяка и меда, остров Цыганский Барон, поплывший по всем течениям сразу, и посвящение заинтересованным лицам — с хорошими вложениями и притираниями: ядреные зубки грецких орехов и настоящая вишня, и что, что с чужого палисада, вишневый, да не тот, ухожен, как три дофина! Это вам не какой-то биг-мак на химии — или биг-пук с передержкой, не сказать бы — с тухлинкой! А мы еще заправим в начинку мягкость и гибкость — танец вокруг плиты «Пора смазать корочку маслом», включающий в танцевальные па — живопись алла прима, и танец «А теперь пройдемся яичком по шатру и по его скатам и подолам», и «Танец со спичкой», приносящий танцующему трезвое постижение зрелости пирога, подсластим — толченой полосой танцев, да присыплем — маковками танцевальных минут.