За мной следят дым и песок

Но какая досада! Настригшая в улицах — рецепт моды: смелую шляпку с фибулой «Понедельник», и бархат сморщившийся — «Чертов вторник», и фетр «Заедай, среда» или кепи «Мы четверговские» — клетка за клеткой, и «Вашу соломенную Пятницу» — сходя в архив, забывает их на себе, поскольку делила дорожное полотно — с попутчиком убедительнее, чем блиндажный Амалик, дарила отрез — бронзоволикому Фебу, и высока — и в рассеянии, и впереди — еще запруды предписаний, в том числе — от соратника, хотя не забудет на сходнях — подвинуть рецепт с макушки на глаз, а Амалика и убежище — к улице и разрастаниям: слипаниям с чужой кожей, шерстью, лексикой, нарядами, разнарядкой, лимитом, коллективными водными процедурами… Хотя сама Беззаветная встречает свой хоррор — как раз в архиве: зыбучее, сыплющее и каплющее, удвоенное подземной рекой — или любезностью пустого русла, а фетр и соломка спасают прекраснокудрую, и кому важно, где пропадает Амалик — на форуме или у задника бытия, маскированного картой полушарий? Даже если меняет стоянки — взахлеб, как неспящий преступный мир — показания…

— Если б так пеклись о вас, Павел Амалик, как дуся Муся — о зеленых нашего дома, пусть и облетели — рассекретились до полного сколиоза и подскребли под ребра полкомнаты… как дуся Муся — о птицах, вы занеслись бы в рай! Неистово добра и заботлива! Не раз и не семь… забыв, что уже была этим днем добра, хватится синиц — и натешит их крошками и лоснящимся домашним насекомым. Вспомнит вновь, точнее — забудет, и отлепит от себя — яблочко, и капусту и кашу и выстелит на карниз нашего нового окна — пластик, неземное сияние двух восьмитысячников! Принимая арбуз и дыню, непременно плюнет на подоконник семечки… а из плюшки, задумавшись, плюнет изюм. Чистит курицу — и, не смущаясь, что самое нездоровое — не власть и ее ментовский тон, а куриная кожа, пригласит ворон — и выжмет от жирной куры и сиропной дыни сверкающие жар-птицами шпингалеты. Сомневаться ли, что и все обратные подножки окна тоже схвачены ее клиентурой? Широчайшие ряды нахлебников! Не обижен ни шаровой, ни плющеный клюв. Но порой путает любимые блюда подруг — и мечет бусины, вдовые запонки, ярлычки с бананов и апельсинов, трамвайные билеты, гривенничек…

Сойдя в срочное — по непроникновенное ухо и докатываясь до препинаний, Павел Амалик спешит — освежать звоном и зовом неподдающихся искусников, компьютерную подмогу, и докучать оком гнева — циферблату, и натянутой губой — черной чаше с вензелем.

— Муся?! А кто это — Муся? — встрепенувшись от срочного и промокнув салфеткой капель во лбу, справился покровитель.

— В самом деле, вам любопытно? — удивилась Беззаветная и, придвинув скоросшиватель, сдувала щепу или снимала ножом нагар. — Я часто объясняю — кто, но вы уточняете и перепроверяете. У вас не каждый день абсолютный слух, но замечается реакция! Муся — старейший представитель моего дома.

Милейшая Б., почему человек, вырвавший из себя всю кабалу, кроме пустого сердца… и косые взоры Амалика выкашивали в полушариях на стене — целебное горное пастбище, краснополый от земляники припек с ручейком, чтоб на минуту полуумиротвориться в негах… Почему добровольному голодранцу не выбрать свои блаженства — из воздуха? Бродя по городу, пить дыхание девы-розы и девы-фуксии и мысленно целовать кусту, этой ярмарке невест — кончики листьев и перстни! Дегустировать остросюжетный газ парфюмов и флиртов… Вдохнуть досуха, до сажи — хищные круги кофе и до инея — неон утра, меж выхлопами которого дородница-кофейня швырнет ему в нос… вышлет воздушным приветом — дозревающий шоколадный, миндальный, поднимающийся клубничный и желейный нимб торта… Минуя уже ресторацию, отчего не потешить себя — скрипящим, глазурованным от жара гусем, в пересчете на наши деньги — пробивающими окна горшками благоуханий? Проходящий орленок с сигарой надует едкость Гаваны и гаваней, пряность пляжей и галлоны моря. Абстинент… аскет… наш малый — избранный, счастливец праздный — поймает во вздыбленной траве парикмахерские цикады газонокосилки и настой, взвар, полынь, бальзамин, лаванду, вино, елей… Можно стать безмолвным рыцарем, телохранителем, слугой femme fatale или погубителем чести — и шикарничать целый… не миг ли — и жизнь, и вся fatale? Фактор времени не укротит миг радостей. Войти в желчь дыма, в окно, выкипающее — письмом без адреса, с накомарником вместо марки… Но эфир перехватит кирзовый дух гудрона: раскатывают и удлиняют — столицу несомненного, где улицы дивно путаются, и московские переливаются в римские и парижские и впадают в пражские, но с каждой открывается вид на главный собор — Счастье…