За нами Москва!

Бой продолжался уже три часа, и основной силой в нем были танки. Пехота бригады понесла чудовищные потери, фактически мотострелковый батальон был небоеспособен, и вся тяжесть сражения легла на танкистов Гусева и Рафтопулло. «Тридцатьчетверки» и БТ трижды ходили в атаку, оттесняя немцев к мосту, потери росли, но бригада еще сохраняла боеспособность, большую часть подбитых машин ремонтники смогли эвакуировать. Два раза советские и немецкие танки подобно коннице древних времен проходили сквозь боевые порядки друг друга, вступали в поединки: танк против танка, танк против пушки. Точку в бою поставил Лавриненко: обойдя по приказу комбрига лес севернее шоссе, он со своим взводом сумел прорваться к мосту, подбить средний танк и уничтожить два тяжелых орудия. После этого старший лейтенант отвел свои «тридцатьчетверки» за лес, прежде чем гитлеровцы сумели сконцентрировать на нем огонь.

К 16:00 немцы начали отход за реку. Катуков отвел танки на исходные позиции, сил преследовать противника уже не оставалось, нужно было заправить танки, пополнить боезапас. Многие экипажи потеряли людей убитыми и ранеными, нужно было произвести замену из тех танкистов, что лишились своих машин. Комбриг постоянно получал сообщения о потерях.

— В мотострелковом батальоне осталось сорок активных штыков, — сообщил Никитин.

Капитан казался железным — несмотря на чудовищное напряжение боя, оперативный отдел работал словно налаженный автомат, принимая и обрабатывая информацию, чтобы представить полковнику точную картину сражения.

— В противотанковом дивизионе из двенадцати орудий потеряно семь. Уничтожено два средних танка, один Т–34 и один KB повреждены, восстановят не раньше, чем через сутки. Рафтопулло потерял четыре БТ сгоревшими и два поврежденными.

Потери были чудовищными, цена победы оказалась слишком высокой.

— Еще один такой бой, — пробормотал Катуков, — и от бригады ничего не останется. Составь донесение командующему корпусом, напиши, что я прошу переподчинить мне полк НКВД. А здорово, Миша, опять атаку отражал?

Комиссар вошел в избу и тяжело сел на табурет.

— Я говорил с уцелевшими бойцами мотострелкового батальона, — глухо начал Бойко. — Знаешь, там был младший лейтенант, его взвод потерял две трети бойцов, но он с оставшимися удержал позицию, даже повредил легкий танк, танкисты потом добили. Знаешь, он плакал.

— Ничего удивительного. — Катуков наклонился над картой, пытаясь понять, хватит ли ему сил удержать эту позицию. — В бою держался на силе воли, а теперь отпустило.

— Ты не понял, — сказал комиссар. — Он плакал от злости. Он видел, как немцам сдавались бойцы соседнего взвода.

— Вон что. — Полковник выпрямился, аккуратно положив линейку поверх карты: — Ну, это уже по твоей части.

— Я знаю, — горько ответил Бойко. — Где–то я недоработал.

— Брось, — поморщился Катуков, — ты так говоришь, будто стоит только произнести пламенную речь — и все враз сделаются героями. Это уж каждый сам для себя решает, и потом, этот твой младший лейтенант — он же не сдался? Что там, Никитин?

Капитан положил телефонную трубку, и комбриг вдруг увидел, что обычно спокойный начальник оперативного отдела просто сияет:

— С левого фланга сообщают — к ним вышел Бурда.

— С чем вышел, — вздохнул полковник, — рожки да ножки, небось?

— Вся группа, — улыбнулся Никитин, — восемь танков, рота мотострелков, даже грузовик трофейный пригнали.

Катуков расхохотался, чувствуя, что напряжение, державшее его за горло весь день, понемногу отпускает:

— Интересно, чем они там занимались? А ну, давай его сюда.

7—8 октября 1941 г.

— Что–нибудь есть из корпуса? — спросил Катуков, снимая кожаное пальто и ставя его в угол.

От дождя кожа намокла, и пальто, и без того тяжелое, словно налилось свинцом. Сегодня с утра они с начальником штаба объезжали новый рубеж обороны, на два километра восточнее предыдущего, и оба промокли до костей. Бригада по–прежнему седлала шоссе, занимая позиции по линии Ильково — Головлево — Шеино, скоро эти деревеньки, как раньше Ивановское, Казнаусев и Первый Воин, станут полем боя и тоже превратятся в груду развалин.

— Есть, — донеслось из угла.

Голос был знакомый, и полковник встал по стойке «смирно».

— Товарищ командующий…

— Вольно. — Лелюшенко усмехнулся: — Садись, Михаил, разговор будет долгий.

Катуков напрягся, вчера ночью он получил весьма неприятную телефонограмму от Федоренко. В ответ на просьбу переподчинить бригаде полк НКВД начальник ГАБТУ едко указал на то, что у полковника уже был мотострелковый батальон, от которого на сегодняшний момент осталось сорок штыков, и в заключение потребовал ежедневно представлять полноценные донесения о ходе боевых действий. Замечания, конечно, были справедливые, но легче от этого не становилось, и теперь Михаил Ефимович с тревогой ждал, что же ему скажет комкор.

— Действия бригады оценены высоко. — Сказав это, Лелюшенко замолчал, словно ожидая реакции Катукова.

— Кем оценены? — спросил комбриг.

— Мной, — генерал улыбнулся, — и Ставкой.

— Ставкой?! — Комбриг не мог сдержать удивления.