За нами Москва!

Танк трясся и подпрыгивал на буграх, Осокин, закусив губу, вел машину навстречу верной смерти, как всегда беспрекословно выполняя приказ. Перед атакой Петров сообщил экипажу, что именно он собирается делать. Сашка, уже бешеный от опасности, горячо поддержал командира и теперь громко и немелодично выкрикивал отважную песню. Водитель всегда подозревал, что бравадой и показной какой–то смелостью москвич заглушает в себе страх смерти. Сам мехвод боялся не столько того, что прекратит существовать, за полтора месяца боев он не сумел осознать, как так — Василий Осокин вдруг перестанет быть? Его пугала грязь и мерзость, сопровождающая смерть на войне, лежать с выпущенными кишками или обгоревшей, сморщившейся до размера десятилетнего ребенка куклой, — это казалось отвратительным. Но еще сильнее, до тошноты, до озноба, он не хотел исчезнуть совсем, без следа, сгореть до пепла, так, что не останется и костей.

И все же Осокин ни разу даже не подумал о том, чтобы не исполнить приказ, бежать или дезертировать. Возможно, здесь сказалось отцовское воспитание: старший Осокин, неведомо где этого набравшийся, не раз говорил сыну: «Береги честь смолоду». Возможно, дело было в том, что с самого начала юный водитель попал в батальон, который Шелепин и Беляков словом, делом и личным примером успели сколотить в настоящую боевую единицу, научив молодых танкистов, что такое воинская гордость. Впрочем, были моменты, когда безумный, животный страх заслонял все — и честь, и гордость, и крестьянскую обстоятельность, понуждая бросить все и бежать, прятаться, спасать свою жизнь. Сам себе Осокин признавался, что, наверное, бросил бы и побежал спасать, если бы не командир. Юный водитель восхищался Петровым, как только можно восхищаться в девятнадцать лет человеком старше тебя на четыре года. Старший лейтенант казался воплощением всех мыслимых достоинств: высокий, красивый, храбрый, умный, и подвести его Осокин не мог.

На последнем куплете Безуглый треснулся головой о крышу башни и прикусил язык Иван пытался поймать зенитку в пляшущее перекрестье, все это было очень похоже на тот месячной давности бой, в котором погиб Беляков, но теперь Петров видел врага и собирался врезать ему как следует. Восемьсот метров, пора!

— Осокин, остановка!

Танк замер, Петров бешено вращал колесико горизонтальной наводки, понимая, что жизни ему остается несколько секунд. Выстрел! Левая зенитка исчезла в буром столбе разрыва, и тут же «тридцатьчетверка» содрогнулась от удара.

— Сашка, осколочный!

Ни дыма, ни пламени пока не было, значит, можно продолжать бой, можно попробовать достать вторую сволочь! Орудие заряжено, Петров начал разворачивать башню, понимая, что не успевает, что сейчас прилетит второй и размажет их по стенкам. Зенитка в перекрестье, почему она не стреляет, почему от орудия разбегается расчет? Раздумывать было некогда, и старший лейтенант, (тщательно прицелившись, уложил снаряд прямо под ствол, и почти сразу же зенитку скрыл второй ' разрыв. Кто–то еще помог ему, отогнал гитлеровцев от орудия, Петров открыл люк и оглянулся: в f ста метрах сзади стоял KB комроты. Иван соскочил на землю и обошел танк, ища, куда им попали. Оказалось, что вражеский снаряд ударил в ленивец, снес передний каток и изуродовал второй. Петров в сердцах ударил по броне — лишившись хода, его машина стала небоеспособна. Из танка выбрался Осокин, осмотрел повреждения, развел руками и вдруг заплакал.

KB подошел почти вплотную, в башне открылся люк, и оттуда высунулся скалящийся Бурда:

— Ну что, Ваня, чем мы хуже немцев? Сейчас подцепим твою старушку и отволочем к роще, там трактор вызовем, и поедешь на СПАМ, ты на сегодня отстрелялся.

***

К 16:00 полковник приказал оставить Шеино и закрепиться за деревней, поскольку продолжать бой в охваченном огнем селе означало терять людей и машины. Немцы сунулись было преследовать, но контратака четырех «тридцатьчетверок» загнала их обратно, противник уже научился бояться этих машин и старался не лезть в лобовую схватку. Здесь опять отличился Лавриненко, подбивший со своим взводом три танка. Несколько раз появлялись вражеские пикировщики, но их удары серьезных потерь не нанесли, более того, в одной из атак зенитчикам удалось зацепить один из самолетов, и, еле выйдя из пикирования, тот потянул на свой аэродром, выбрасывая струю черного дыма. Наконец унесли в медпункт комбата–2 Рафтопулло: раненый и обгоревший, он продолжал командовать батальоном, пока не потерял сознание от потери крови. Уже темнело, когда взвод лейтенанта Кухаркина одержал последнюю в этот день победу, поймав в засаду вырвавшиеся вперед немецкие танки. В ходе пятиминутной перестрелки танкисты сожгли четыре немецкие машины и отступили, оттаскивая на буксире поврежденную «тридцатьчетверку».

— Какова обстановка? — устало спросил полковник

— потеснил нас практически везде, — ответил начальник оперативного отдела. — Тем не менее, судя по всему, он понес тяжелые потери.