За переливы

Развеселый вид принял с того времени Нижнекамчатск, как по лучшим домам разместились нижние чины и матросы, которые приехали с капитаном Галлом, Почти каждый вечер — ужин. Анна Николаевна степенничала, женщины ей подчинялись, и даже Авдотья Выходцева смиренничала, искусно краснела на каждый пылкий взгляд и от мужа не отходила. Ее кто-то из молодых пытался тискать в темном коридоре среди бочек, сетей и мешков, набитых старьем, да она отхлестала нахала по щекам, но мужу ничего не сказала, поняв, что более к ней не только приставать не будут, а и смотреть в ее сторону пострашатся. Выходцев дивился смиренной покорности своей жены и почти не пил. Его взбудоражили разговоры о новых островах, о Русской Америке, и призабытый зуд торгаша хватнул за душу и уже не давал покоя, как шмель. Он стал поговаривать, не проехать ли по острожкам да посбирать рухлядишки, но Авдотья взвыла, что он погубить ее хочет, одну оставляет; да она руки на себя лучше наложит, чем позволит вновь взяться за старое, и мало ли ему денег, ведь нет детей все равно. Так уж получается, что иной раз, начав разговор одним, кончаешь тем, о чем и не думал вспоминать.

Раньше, при напоминании о бездетности, Выходцев делался звероватым: кричал на Авдотью страшными словами, грозил смертобойством, проклинал свою жизнь, весь белый свет и, взывая к богу, плакал с тоскливым щенячьим подвыванием. «И за какие грехи бог вверх тормашками поставил мою жизнь, — горестно думал он. — Не наградил наследником, жену-язву подсунул, верное дело загубил…»

Но при виде строящегося судна не обратил внимания на укоры-покоры. Бес его в оборот взял, закрутил, сердце остукивало: к Америке, к Америке…

А на верфи ладно стучали топоры, визжали пилы и костров стало три, но чай оставался таким же крутым и черным. Судно обрастало обшивкой, и предзимними вечерами виделось далеко — белый, сказочный корабль.

Усков от судна почти не отлучался, спал, несмотря на морозы, возле костра, завернувшись в шубу на собачьем меху. Днем бегал в староватой рыжей душегрейке тоже на собачьем меху: он не любил стесняющей движения одежды.

Усков запросил смолу, Галл отдал распоряжение: по острожкам смолу готовить, много смолы понадобится. Острожные зарядились: сколько за пуд? Дело трудное, долгое, по восьми рублев можно и взять.

«По восьми рублей не дам, дорого, — ответил острожным Галл. — Дам по шесть».

«Хоть по семи с полтиной, — заартачились острожные. — Дело стоит того».

«По шести, — упорствовал Галл. — А не то по высочайшему указу…»

Сошлись на шести рублях.

Когда ранним утром дрогнула, зашевелилась земля, Галла подхватил не то чтоб страх, а какая-то неведомая, доселе не властвовавшая над ним сила. Он не помнил, как очутился на улице: сапоги на босу ногу, распахнутый мундир. Все перемешалось у него в голове: мучительные крики горожан, выплывавшее видение сладострастного медвежьего танца, родившийся в сознании Черный Ворон, осязаемый до судорог, вой собак и мяуканье мечущихся кошек. Ноги сами несли Галла от поскрипывающего дома. Анна Николаевна крепко ухватилась за его руку. Пуховый платок сполз на плечи и держался каким-то чудом, волосы разметались по лицу, у нее не было сил поправить их, она и не думала о волосах.

С реки раздался треск: то разошелся лед, сквозь трещины хлынула вода. Ветхие домишки рушились.

Шевеление земли длилось секунды, а показалось, что уже властвует вечность.

Тучи серого пепла налетели на город, загасив проблески утра.

Анну Николаевну била неунимаемая дрожь, ноги подкашивались, и если бы не рука Галла… Легче, когда рядом такая крепкая рука.

Потом оказалось, что полковничий дом не пострадал, разбилось несколько ваз (пустяк!) да перекосило иконы. Осколки выбросила прислуга, иконы, крестясь, поправила Анна Николаевна. К вечеру о волнениях вспоминали как о простой случайности. Однако, ложась спать, поставили у порога сумку с хлебом и сушеной рыбой, рядом сложили теплую одежду.

Долго не могла успокоиться лишь Авдотья Выходцева.

— Во, во! — злорадно, словно в лихорадке, выговаривала она. — Черный Ворон тебя, пса, помнит, напоминанье шлет! — Она выкрикивала еще что-то, бессвязное, потом сбилась, примолкла, и тут заплакала горюче, и лицо ее, постаревшее от этих слез, стало беспомощным.

— Эх, молодайка-таратайка, — вздохнул Выходцев, — и что тебя так разобрало… Остаюсь… Бог там с Америкой… Остаюсь…

Он подошел к жене и, словно боясь всплывшей нежности, погладил ее по голове.

VII

В середине мая устье реки Камчатки расчистилось ото льда, и судно «Черный орел» спустили на воду.