За полуночным солнцем

Море так тихо, что почти не веришь, что это море, воздух так тепел, чист и безветрен, что не веришь географической карте, указывающей неоспоримо, что скоро мы переедем за полярный круг. Полно, север ли это?

И только когда смотришь на берега, веришь, что это север. Розовые нерадостные скалы срываются в море — и застыли, окаменели в своем срыве. Они теснят море, а море — их. И кажется, враждебная рать — уж не Русь ли, идущая к югу? — усеяла скалы и берега и толпится, щетинясь, высокими копьями и черно-зелеными верхами шатров: это островерхие ели, тонкие пихты и лиственницы усыпали берег и скалы и подбежали к морю зеленой ратью.

Важные бело-серые чайки сидят неподвижно на высоких валунах, охваченных со всех сторон морем, — и не разберешь, пена ли это морская белеет или белые чистые камни положил колдун на серые и розовые граниты. Но отстают, отстают скалы за пароходом.

— А лопаришки-те народ дрянь, — говорит сморщенная беззубая бабушка с мелькающими спицами в руках.

— А чем же они, бабушка, дрянь? — допрашиваем ее мы, едущие к лопаришкам.

— А лопин — не чист. Слабый он народ.

— Чем же он, бабушка, слаб?

Но бабушка смеется на нашу простоту, что мы не знаем лопской слабости, и рассказывает, как у них, в Беломорье, много рыбы.

— Уж этого добра вдосталь, — бурчит матрос, презрительно сплевывая. — Коров рыбой кормят. Только разве это рыба? То ли дело трещотка, — и при мысли о северной кормилице — треске вся суровость его пропадает.

— Как, коров — рыбой? — изумляюсь я.

— А что прикажешь делать, коли трав-те у нас нет? — конфузится старушка.

— Да ведь молоко рыбой пахнет?

— И попахнёт. Какая беда? Рыбка-те не погана, — защищает рыбное молоко, мигая, старушка.

Подходит студент, наш случайный спутник, ботаник, которому с нами по пути, высокий ботаник в старой суконной куртке и длинных сапогах, и торжествующе говорит:

— А ведь мы переезжаем!

— Что переезжаем?

— Полярный круг.

И по карте видно, что переезжаем, переехали, но какой же это полярный круг? Теплынь, тихий ветер, тихое море, и солнце, солнце, — ослепительное солнце! Что же будет там-то, когда здесь так светло! Это какое-то солнечное предпразднество перед настоящим праздником солнца.

И, переехав полярный круг, мы переходим на другой пароход, поменьше, увереннее, что солнцу конца не будет.

Уже нас четверо: я, геолог, ботаник и милый москвич-медик. И опять всем по пути.

А на новом пароходе еще человек, которому с нами по пути: финский студент едет к своему профессору, а профессор с другим студентом ждет его в Кандалакше, — значит, всем в Лапландию. Но как же мы все доберемся, где достать столько лодок? Не испугаем ли мы своим нашествием тихих лопарей, да еще со строгими бумагами от архангельского вице-губернатора, чтобы все нам помогали и содействовали?

Но утро печалит нас. Солнце бледное и светит через силу. Тянутся горы — и вдалеке, над синими очертаниями вершин, высоко блестит что-то белое.

— Это облако, — говорит геолог.

— Это снег, — утверждает рассудительно ботаник, не выпуская из рук бинокля.

Первый снег, который мы видим в июне.

Солнце исчезло. Захолонуло юрким холодным ветром. Ветер плачет над морем. Тучи со всех сторон нависли над морем — и стойкие тучи, несуетливые, привычные стоят целыми неделями неподвижно.

Что если в Лапландии дождь и тучи? Мы ничего не увидим. В горы нельзя попасть, мы опоздаем вовремя добраться до Норвегии — и тогда прощай, полуночное солнце!

Лопарские колдуны, должно быть, не хотят пустить нас в древнюю Пахьолу, как зовется в «Калевале» Лопская земля. Но ведь мы не смеялись над лопинами. За что же нас не пускать?

Мы у врат Пахьолы.

Пугливо вспоминаются стихи из «Калевалы»:

Много снегу в Пахьоле,

Много льду в деревне холодной;

Снега реки, льда озера;

Там блестит застывший воздух,

Зайцы снежные там скачут,

Ледяные там медведи

На вершинах снежных ходят,

По горам из снега бродят,

Там и лебеди из снега,

Ледяных там много уток,

В снеговом живут потоке,

В ледяных плывут пучинах.

Что, если это правда, правы те, кто пугал нас в Москве, а география обманула?

А «Калевала» пугает еще сильней, заботливо остерегает:

Не ходи ты, мой сыночек,

В села дальние Пахьолы,

К очагам детей Пахьолы,

На поля детей лапландских!

Серые перекатываются волны, и след от парохода, долгий, четкий, играющий, когда море спокойно, теперь едва заметен, ломаемый темно-серыми, гоняющимися друг за другом волнами.

Берега все ближе и ближе. Мы ёжимся от холода. Ветер мечется по морю, теребя воду и выжимая из нее белую пену.

Пароход дает долгий свисток и останавливается. Это — Кандалакша. Мы у ворот Лопской земли.

Большой карбас качается на волнах у самого борта, но волна то и дело отбрасывает его в сторону. Наши вещи, как мячики, летят в карбас. Мы теснимся в карбасе. Идет мелкий дождь.