За правое дело

Война с французами не имела живых воспоминателей, она осталась в книгах, война с немцами жила не в книгах, а в живой памяти, в горьком опыте народа.

Весь народ сразу понял, что война с немцами будет великой войной, что принесет она большую кровь и большие слезы.

Когда летом 1941 года гитлеровцы напали на Россию, Вавилов сказал жене:

— Гитлер хочет забрать всю нашу землю, он весь земляной шар для себя пахать хочет.

Вавилов называл землю не земным, а земляным шаром, потому что вся земля была для него полем, которое народу надлежит вспахать и засеять.

На советскую народную землю, на крестьян и рабочих пошел войной Гитлер.

Дивизия, пока шло учение и пополнение, стояла за городом, и все время приходилось копать землянки, прокладывать дороги, рубить лес, тесать бревна.

Во время работы забывалась война, и Вавилов расспрашивал людей о довоенной мирной жизни: «Ну как земля у вас, как родит пшеница? Как насчет засухи? А просо вы сеете? Картошки хватает?» Много пришлось видеть ему народа, бежавшего от немцев: стариков, девушек, перегонявших скот на восток, трактористов, вывозивших имущество колхозов с Украины и Белоруссии. Попадались люди, бывшие под немцем и сумевшие уйти к своим через линию фронта, их он особенно выпытывал о том, как живут на оккупированной территории.

Он сразу понял нехитрый фашистский бандитский прием в деревне: из машин ввозили немцы только молотилки, из товаров — камешки для зажигалок: на камешки Гитлер хотел обменять всю русскую землю; Вавилов понял, к чему приводил фашистский порядок — пятихатки, десятихатки, объединенные нагайкой гебитскомиссара ^{164}. Дело было не в желании немцев вспахать весь «земляной» шар, дело было простое — обмолотить чужую пшеницу.

Вначале все подмечавший ротный народ посмеивался над Вавиловым.

— Гляди,— говорили красноармейцы,— наш колхозный активист опять мужика задержал, опрос снимает.

— Эй, Вавилов,— кричали ему,— тут бабы орловские, может, проведешь среди них беседу?

Но вскоре увидели, что смеяться нечему: Вавилов расспрашивал людей о самом главном и важном, от чего зависела жизнь.

В роте стали дружно оглядываться на Вавилова после двух случаев. Однажды, когда пришел приказ передвинуться поближе к фронту, Усуров потребовал с погоревшей старухи литр самогона за то, что пустит ее в блиндаж и обошьет его досками. «А не дашь,— сказал он,— сам его срою и доски попалю». Старуха самогона не имела и отдала Усурову после того, как он выполнил условленную работу, полушерстяную шаль.

К случаю этому отнеслись неодобрительно, и когда Усуров смеялся, показывая шаль, все хмурились и молчали. Тогда Вавилов подошел к Усурову и сказал негромко, голосом, который сразу заставляет примолкнуть и оглянуться каждого, кто слышит такой голос:

— Отдай, сволочь, женщине ее вещь.

Все, кто слышал этот разговор, увидя, что Вавилов схватил одной рукой шаль, а другую, сжав в огромный кулак, поднес к лицу Усурова, ожидали неминуемой драки. Скандальный нрав и сила Усурова были известны.

Но Усуров внезапно выпустил из рук шаль и сказал:

— Чего, ну тебя к черту, снеси ей, на, подумаешь!

Вавилов бросил шаль на землю и сказал:

— Сам снесешь, я, что ли, брал.

Старуха, ругавшая про себя Усурова идолом проклятым, «прицем», жалевшая, что хороших сразу немецкая пуля достигает, а таким паразитам от войны никакого урона, даже растерялась, когда Усуров вернул ей шаль.

А расстроенный и смущенный Усуров произнес перед товарищами, понимавшими его смущение, речь:

— Знаешь, как шофера в Средней Азии жили? Будь уверен — не терялись! Нужна мне ее шаль — тоже защитник нашелся! Я ведь не так взял, а за работу. Тоже цаца — платок старый! Три костюма имел, суконце такое, коверкот, будь здоров, в выходной наденешь галстук, плащ, полуботинки желтые — никто не скажет, что шофером на трехтонке; идешь в кино, в ресторан, сразу шашлык, полкило водки, пиво. Жил что надо. Нужен мне этот платок!

Второй случай, запомнившийся в роте, произошел при бомбежке эшелона на большой узловой станции. Эшелон стоял на запасных путях, ждал отправки. Налетели самолеты перед вечером и бомбили сильно и жестоко, полутонными, даже тонными бомбами, видимо, хотели разбить элеватор. Бомбежка началась внезапно, люди повалились на землю кто где стоял, многие даже не успели выскочить из вагонов. Десятки людей были убиты и покалечены, занялись пожары, потом стали рваться снаряды в стоявшем поодаль эшелоне с боеприпасами. В дыму, в грохоте, среди воплей паровозных гудков смерть казалась неминуемой. Даже лихой Рысьев стал бледен, стушевался. Едва отливала на несколько секунд волна бомбежки — люди перебегали, переползали с места на место, искали ямок и углублений в недоброй, лоснящейся маслом черной земле. И всем запомнился в эти страшные минуты Вавилов. Он сидел на земле у вагона и кричал:

— Чего мечетесь, поспокойнее надо, лежи, где лежишь!

А утрамбованная черная земля дрожала, трещала и рвалась, как гнилой ситец.

После бомбежки Рысьев с восхищением сказал Вавилову:

— Ну и крепок ты, отец!