За правое дело

Боец Яхонтов лежал на груде шинелей, снятых с убитых. Он не стонал, а настойчиво и жадно, потемневшими от страдания глазами, смотрел в рябое звездное небо.

— Уйди, уйди,— шепотом прокричал он санитару, пробовавшему его подвинуть.— Больно, у тебя руки каменные, не трогай меня!

Над ним наклонилось лицо женщины, на него пахнуло ее дыхание. Слезы упали на его лоб и щеку, ему показалось, что с неба упали капли дождя.

И он внезапно понял: то слезы, и они горячи и горяча рука, погладившая его, оттого что жизнь от него отходит и касание живого тела кажется ему горячим, как горячо оно для холодного куска железа или дерева. И ему вообразилось, что женщина плачет над ним.

— Ты добрая, не плачь, я поправлюсь еще,— сказал он, но она не слышала его слов. Ему казалось, что он произносит слова, а он уже «булькал», как говорят санитары.

До утра не спала Лена Гнатюк.

— Не кричи, не кричи, немцы рядом,— говорила она бойцу с перебитыми ногами и гладила его по лбу, по щекам,— потерпи до утра, утром отправим тебя в армейский госпиталь, там гипс тебе наложат.

Она перешла к другому раненому, а боец с перебитыми ногами снова позвал ее:

— Мамаша, пойди сюда, я спросить тебя хочу.

— Сейчас, сынок,— ответила она, и ей, и всем вокруг казалось естественным, что человек с седой щетиной назвал ее мамашей, а она, двадцатитрехлетняя женщина, звала его сыном.

— Это как — гипс, без боли, усыпляют? — спросил он.

— Без боли, потерпи, потерпи до утра.

На рассвете прилетел одномоторный «юнкерс», крылья и нос его стали розовыми, когда он пошел в пике над вокзалом. Фугасная бомба попала в ту яму под стеной, где находились раненые, Лена Гнатюк, два санитара,— и не стало там живого дыхания.

Пыль и дым, поднятые взрывом, восходящее солнце окрасило в рыжеватый цвет, и легкое облако долго висело в воздухе, пока ветер с Волги не погнал его на запад и не рассеял над степью.

45

В 6 часов утра советская тяжелая артиллерия открыла огонь из Заволжья по немецким позициям. В утреннем воздухе натянулись невидимые струны, и воздух над Волгой запел. Казалось, что серебристая рябь на воде поднимается вслед летящим над Волгой советским снарядам.

Над немецким расположением на западной окраине города и у вокзала вздымались черные и рыжие комья земли, древесная щепа, каменная крошка и пыль.

В течение часа ревела советская тяжелая артиллерия, выли снаряды и пелена желтого и черного дыма висела над замершими, заползшими в землю немецкими солдатами.

Как от эпицентра землетрясения, волнами расходились содрогания почвы, вызываемые разрывами советских снарядов. В блиндажах, у самого берега, позванивали металлические каски, штыки, автоматы, развешанные на стенах.

И тотчас, едва кончилась артиллерийская подготовка и вспотевшие от работы заволжские артиллеристы отошли от раскаленных стволов орудий, двинулись в атаку стрелковые подразделения, стала вскипать вода в кожухах советских пулеметов, гулко заахали гранаты «Ф-1» — «феньки», разогрелись от огневой дрожи ППШ.

Но советская атака захлебнулась, пехота, действовавшая мелкими группами, не сумела развить успех.

_{* * *}

К 11 часам вокзал представлял собой картину поистине ужасную.

Среди пыли и дыма, поднятых сосредоточенным огнем минометов и орудий, среди черных разрывов авиационных бомб, под вой авиационных моторов и секущий хрип мессершмиттовых пулеметных очередей батальон, вернее остатки его, продолжал отбиваться от немцев.

Голоса раненых, стоны тех, кто с темным от боли рассудком лежал в крови либо ползал, ища укрытия, смешивались с командой, очередями пулеметов, стрельбой противотанковых ружей. Но каждый раз, когда после шквального огня наступала тишина и немцы, пригнувшись, бежали к искромсанным развалинам, эти казавшиеся окончательно мертвыми и немыми развалины вновь оживали.

Филяшкин, лежа на груде стреляных гильз, нажимая на спусковой рычаг пулемета, быстро оглянулся на Шведкова, старательно и плохо стрелявшего из автомата.

Немцы снова шли в атаку.

— Стой! — закричал самому себе Филяшкин, увидя, что пулемет нужно перенести на новое место. Он крикнул подручному, молодому красноармейцу, с преданностью и обожанием глядевшему на командира батальона: — Тащи на руках, вот под эту стенку,— и ухватился за хобот пулемета.

Пока они устанавливали пулемет на новом месте, Филяшкину обожгло левое плечо, рана пустячная, не рана, а порез, он не почувствовал ее смертельной глубины.

— Перевяжи мне скоренько плечо, комиссар,— крикнул он, раскрыв воротник гимнастерки,— и тут же отмахнулся от бинта: — Потом, потом, полезли…— И он стал наводить пулемет.— Начал срочную пулеметчиком и сегодня пулеметчиком,— бормотал он.— Ленту, ленту давай,— закричал он подручному.

Он подавал себе команду и сам исполнял ее,— он был командир подразделения, и наблюдатель, и пулеметчик.

— Противник прямо и слева триста метров! — закричал он за наблюдателя.

— Пулемет к бою… по атакующей пехоте, непрерывным, пол-ленты, огонь! — закричал он за командира и, ухватившись за ручки затыльника, медленно повел пулемет слева направо.