За правое дело

– От воспаления легких, – ответила Женя. – Как же быть, переслать письмо Сереже?

Иду Семеновну, мать Сережи, не любили в семье Шапошниковых.

Еще живя с мужем в Москве, она охотно отсылала Сережу к бабушке на долгие сроки; до поступления в школу он иногда гостил у Александры Владимировны по четыре-пять месяцев.

Ида Семеновна жила в ссылке, в Казахстане, под Карагандой, а Сережа поселился у бабушки. Письма сыну Ида Семеновна писала не часто.

Скрытный и молчаливый, он никогда не говорил о матери и на вопросы бабушки односложно отвечал:

– Ничего, спасибо, мама пишет, что она здорова, читает лекции по сангигиене и работает в клубе.

Но когда однажды в его присутствии тетя Маруся сказала, что Ида Семеновна в свое время мало уделяла внимания сыну и слишком часто ездила на курорты, он вскрикнул каким-то странным, высоким голосом, нельзя было разобрать, какое слово он произнес, и выбежал из комнаты, хлопнув изо всех сил дверью.

Александра Владимировна долго молча читала коротенькое письмо, его написала медицинская сестра в больнице, и задумчиво сказала:

– Последние дни она все вспоминала Сережу. – Потом медленно вложила письмо в конверт и проговорила: – Мне кажется, не нужно письмо сейчас передавать Сереже.

– Ни в коем случае, – сказала Маруся. – Ни в коем случае, это бессмысленно и жестоко. – Она спросила: – А ты как думаешь, Женя?

– Не знаю, не знаю, – сказала Женя.

– Сколько же ей было лет? – спросила Маруся.

– Столько, сколько тебе, – ответила Женя, глядя на сестру сердитыми глазами.

11

Спиридонова вызвали в обком, к Пряхину. Причин для вызова могло быть много. Мог быть разговор в связи с общим положением: вопросы обороны и воздушной защиты станции, новые задания, выдвинутые новой обстановкой…

Но мог предстоять другой разговор, разнос – может быть, случай с аварией турбины либо случай, когда хлебозавод на два часа остался без энергии и сорвал своевременную выпечку хлеба, а может быть, жалоба судоверфи, которой Степан Федорович отказал дать добавочный ток от подстанции, а может быть, неготовность аварийного кабеля либо спор по поводу рекламации на недоброкачественное топливо.

Степану Федоровичу шли на ум объяснения и оправдания: многие квалифицированные рабочие сейчас в ополчении, износ оборудования, на линии мало монтеров, на заводских подстанциях плохо поставлено дело. Он ведь просил энергетиков Тракторного, «Баррикад», «Красного Октября» дать ему план, договориться и не создавать перегрузки в одни часы и недогрузки в другие, но они пальцем не ударили, наваливаются все вместе, а виноват он. Шутка ли – накормить энергией таких три гиганта. Они вдруг, в один час, втроем могут сожрать больше киловатт, чем пять городов.

Но Степан Федорович знал, что в обкоме не любят ссылок на объективные причины, скажут: «Что ж, попросим войну подождать, пока Спиридонов свои дела устроит?»

Степан Федорович хотел заехать домой, время позволяло, а он скучал по родным, если не видел их день-два, тревожился об их делах и здоровье. Но дома в рабочее время, вероятно, никого не застанешь, и Степан Федорович велел водителю ехать прямо в обком.

Возле здания обкома стояли часовые-ополченцы в пиджаках, перетянутых поясами, с винтовками на брезентовых ремнях. Они напоминали петроградских красногвардейцев, рабочих-бойцов времени первой обороны Царицына. Особенно один, с большими седеющими усами, словно сошел с картины.

Степана Федоровича взволновал вид вооруженных рабочих. Отец его погиб в Красной гвардии, защищая революцию, да и он мальчишкой стоял с берданкой на посту возле здания уездного ревкома.

Часовой у входа оказался знакомым, он до последнего времени работал помощником монтера на Сталгрэсе в машинном зале.

– А, здорово, рабочий класс, – сказал Степан Федорович и хотел пройти в дверь. Но помощник монтера спросил:

– Вам куда?

– К Пряхину, – ответил Степан Федорович. – Загордился, не узнаешь бывшее начальство? – Но лицо парня осталось серьезно. Преграждая Спиридонову дорогу, он сказал:

– Предъявите документы.

Он долго всматривался в партийный билет, дважды переводил глаза с фотографии на живую личность Степана Федоровича.

– Э, друг, ты совсем забюрократился, – сказал Степан Федорович, начиная сердиться.

– Можете проходить, – ответил часовой с тем же серьезным каменным лицом, и лишь в глубине его глаз мелькнул озорной огонек.

Степан Федорович, поднимаясь по лестнице, несколько раз насмешливо и сердито повторил про себя: «В войну играть затеяли».

Помощник секретаря, глубокомысленно молчаливый Барулин, носивший обычно галстук и кофейного цвета пиджак, был одет в защитного цвета галифе и гимнастерку, с ремнем через плечо, на боку у него висел наган в кобуре; сотрудники обкома, входившие в приемную, тоже надели гимнастерки. Почти у всех появились планшеты и полевые сумки.