За правое дело

Филиппов полтора года сердился на Степана Федоровича за то, что тот отказался дать ток для одного опекаемого Филипповым строительства. При встречах они обычно едва здоровались, а на пленумах Филиппов неодобрительно отзывался о руководстве Сталгрэса: «Все крохоборством занимаются». Степан Федорович говорил среди товарищей:

– Да, имею я в лице Филиппова постоянную поддержку, чуть через него не получил строгача.

Сейчас Филиппов, подойдя к нему, сказал:

– А, Степа, здорово, как живешь? – и стал трясти ему руку. И они оба взволновались и растрогались, поняв, как мала была их пустая вражда перед лицом великой беды. Какие пустяки мешали иногда людям!

Филиппов кивнул в сторону двери и спросил:

– Скоро тебе? А то пошли в буфет, пиво Жилкин хорошее привез, и осетрина хорошая.

– С удовольствием, – сказал Степан Федорович, – я раньше назначенного часа приехал.

Они зашли в буфет для сотрудников обкома.

– Да, брат, – сказал Филиппов, – такое дело, сегодня в сводке немцы заняли Верхне-Курмоярскую, моя родная станица, там родился, там в комсомол вступил – и вот, понимаешь… Ты родом не сталинградец, кажется, ярославский?

– Сегодня мы все сталинградские, – сказал Степан Федорович.

– Это правильно, – согласился Филиппов и повторил понравившиеся ему слова: – Да, сегодня мы все сталинградские. Сводка плохая сегодня.

Какими близкими казались Степану Федоровичу люди. Вокруг – товарищи его, все свои, свой круг. Через буфет прошел заведующий военным отделом, лысый пятидесятилетний человек. Филиппов спросил его:

– Михайлов, пивка?

В мирное время Михайлов не был отягощен работой. О нем бессонные люди, кряхтевшие от напряжения во время выполнения производственных, посевных и уборочных планов, с усмешкой говорили:

– Да, Михайлов первым идет обедать.

Но сегодня Михайлов сказал:

– Какое там, вторую ночь не сплю, только что из Карповки, через сорок минут на заводы еду, в два часа ночи докладывать буду.

Степан Федорович сказал:

– Вот и Михайлову аврал пришел.

– Майором стал, две шпалы нацепил, – сказал Филиппов. – Вчера только присвоили звание. Пряхин вопрос ставил.

Как Степану Федоровичу были близки все люди вокруг, близки с достоинствами и с недостатками, – близки, понятны, дороги! Он всегда был сердечным и компанейским человеком, любил и помнил всех своих прежних товарищей и земляков – и парнишек-слесарей, и рабфаковцев, и студентов-практикантов, всегда осуждал зазнаек-карьеристов, гнушавшихся встреч с друзьями и сверстниками прошедшей скромной поры и искавших высоких знакомств.

И сейчас он чувствовал нежность ко всему миру своему: и к вышедшим в большие люди, и к тем, чья жизнь сложилась скромно…

А рядом возникло другое чувство – надвинувшейся чужой, враждебной силы, ненавидевшей тяжелой ненавистью весь мир, который он так любил, – и заводы, и города, и друзей его, и сверстников, и родных, и старуху буфетчицу, заботливо подносившую ему в эту минуту розовую бумажную салфетку.

Но у него не было слов и не было времени рассказать об этих чувствах Филиппову.

– Эх, Филиппов, Филиппов, – сказал он, – давай пойдем, время.

Они вернулись в приемную, и Спиридонов спросил у Барулина:

– Как там моя очередь к Пряхину, будто подходит?

– Придется подождать, товарищ Спиридонов, перед вами Марк Семенович пройдет.

– Почему так? – спросил Степан Федорович.

– Я тут ни при чем, товарищ Спиридонов.

Голос у Барулина был безразличный, и назвал он Степана Федоровича не по имени-отчеству, как обычно, а по фамилии.

Спиридонов знал тонкую способность Барулина отличать самых важных посетителей от просто важных, просто важных от обычных, а обычных делить на срочно нужных, нужных, но не срочно, и могущих посидеть. Соответственно этому, Барулин одного провожал прямо в кабинет, о втором докладывал сразу, третьего просил подождать, и уж с ожидающими был разный разговор: одного спросит о школьных отметках детей, другого – о делах, третьему улыбнется и подмигнет, четвертого ни о чем не спросит, углубившись в бумаги, а пятому скажет с укоризной:

– Здесь, товарищ, курить не следует.

Степан Федорович понял, что из важных он попал сегодня в обыкновенные, но он не рассердился, а, наоборот, подумал: «Хороший Барулин парень, и ведь день и ночь, день и ночь!»

12

Когда Степан Федорович вошел в комнату Пряхина, то с первых же секунд почувствовал, что Пряхин остался таким же, каким и был.

Вся внешность его, и кивок головы, и одновременно рассеянный и внимательный взгляд, брошенный на Спиридонова, и то, как он положил карандаш на чернильный прибор, готовясь слушать, – все было неизменно. Его голос и движения выражали уверенность и спокойствие.

Он часто напоминал людям о государстве, и когда директора заводов или директора совхозов жаловались ему на трудности, на сложность выполнения к сроку программы, он говорил:

– Государству нужен металл, государство не спросит, легко или трудно.