За правое дело

Увидела она пятнадцатилетних девушек-подростков, в синих лыжных шароварах, с ногами, обутыми в тяжелые походные ботинки, на их худенькие плечи были надеты мешки с брезентовыми и веревочными лямками. Увидела она старух, они сидели, опустив руки на колени, и смотрели, как маслянистая темная вода несет от пристани разбухшие арбузные корки, дохлую белоглазую рыбу, гнилые поленья, промасленные клочья бумаги.

Когда она, живя в своем доме, видела этих иногородних людей, расспрашивающих, где баня, пристань, карточное бюро, базар, ее иногда охватывало раздражение против них, точно они несли с собой беду, заражали тревогой землю, по которой ступали. И женщины в очередях, да и она сама, сердито говорили: «Ох, «выковыренные», одно беспокойство, цены гонят». Удивительно, но именно они, эти горькие люди, утешили ее казавшуюся неутешной боль. Все они покинули родные дома, оставили запасы дров и картошки, неостывшие теплые печи, несжатые поля, неснятые овощи в огородах.

Она поговорила со скуластой старухой из Харькова и подивилась, как схожи их судьбы: муж собеседницы был цеховым контролером, уехал осенью 1941 года с заводом в Башкирию, она поехала к родителям своей невестки, жены старшего сына, в Миллерово, пожила там полгода, а теперь с невесткой и внуком едет к мужу, двое ее сыновей ушли на фронт. И сидевшая рядом молодая женщина, жена командира, рассказала: она с двумя детьми и матерью мужа едет к сестре в Уфу. И старик еврей, зубной техник, рассказал, что он уже третий раз поднимается с места – сперва из Новоград-Волынска в Полтаву, из Полтавы в Россошь, там он похоронил жену, а теперь едет в Среднюю Азию с двумя внучками, мать их, его дочь, умерла от желтухи перед войной, а отца девочек, инженера на сахарном заводе, убило во время бомбежки. И пока старик рассказывал, девочки держались руками за его пиджак и смотрели на него, как на богатыря, а вид у него был такой, что, кажется, дунь на него – и он свалится.

Люди собрались на волжскую пристань из городов и сел, о которых она не слыхала, и уезжали в разные стороны – в Красноводск, Белебей, Елабугу, в Уфу, Барнаул, а судьба у всех была одинакова. Казалось, что Россия одна повсюду, как и судьба ее людей. И это чувство общности судьбы народа и страны, в которой жил народ, впервые ощутилось Варварой Александровной с такой же простотой и силой, как судьба и жизнь семьи в только что покинутом ею доме.

А время все шло. От пристани отходили закрашенные зелеными и серыми пятнами пароходы с увядшими ветвями вокруг труб. «Словно на Троицу», – подумала она. Володя нашел себе на пристани товарищей, она каждый раз теряла внука из виду, начинала звать его. Синее небо тревожило, и она всматривалась в ясную синеву. Только мысль о муже отвлекала ее от растущего беспокойства.

Здесь, на пристани, она все думала, почему муж не хотел ехать с ней, решил остаться работать до последнего дня. Все сильней становился ее страх и нетерпение, и одновременно все больше крепло ее умиленное чувство к своему старику. Ей хотелось хоть на минуту увидеть его. Но потом вновь захлестывало ожидание беды. На небе появились кучевые облачка. Темная вода плескала и урчала, шумели колесные пароходы, медленно выгребая против течения. Во всем чудилась тревога.

Лишь около двенадцати дня из-за тюков багажа выскочил возбужденный Володя и закричал:

– Идут, бабушка! Идут! И мама идет!

Варвара Александровна, торопясь, собрала кошелки, пошла следом за внуком. По крутому булыжному спуску к набережной сходил детский дом: дети шли парами, впереди рослые, у некоторых были надеты красные галстуки, у всех за плечами были мешочки и тючки, руководительницы кричали и размахивали руками, десятки торопливых детских ног стучали по булыжнику, точно копытца.

– Куда же нам? – заволновалась Варвара Александровна. – Ой, Володя, где же ты, а то ототрут нас при посадке, и останемся.

Ей показалось, что заведующая – толстая, большегрудая женщина с сердитым лицом – откажется в последнюю минуту взять ее, и она все твердила:

– Ой, господи, да я в дороге ребятам помогу и все, что нужно, пришью и залатаю…

Течение сносило катер, и он, точно усмехаясь нетерпению Варвары Александровны, промахивался, проскальзывал мимо пристани, механик снова включал машину, и катер долго-долго подбирался против течения к берегу. Так повторялось раза два, пока рассердившийся капитан, морщинистый, низкорослый старичок в выцветшей фуражке, не заругался через медную трубу матом и на матросов, и на механика, и на самый катер – после этого все вдруг наладилось, и Варвара Александровна подумала: «Эй, старый, давно бы ты так».

Положили трап с веревочными перильцами, два матроса и милиционер с винтовкой начали посадку, застучали по палубе детские, обутые в сапоги и ботинки, ноги, зашуршали тапочки.

– А ты куда, бабка? – спросил милиционер, но заведующая с палубы крикнула:

– Эта бабушка с нами.

На носу было удобное местечко возле ящиков, но Варвара Александровна решила устроиться на корме: к корме была подвязана лодочка, а неподалеку у борта висел спасательный круг.