За правое дело

И все предметы, принадлежащие ему, были хороши: зажигалочка с сиреневой аметистовой кнопочкой, ножичек в замшевом чулочке – Аристов вынул его из кармана и, поиграв им, снова спрятал, – хорош был и планшетик необычайно добротной красной кожи, висевший на боку.

– Пойдемте ко мне, – сказал Аристов, – у меня квартира тут рядом, прямо два шага.

– Мне надо мальчишку подождать, – сказал Березкин, – я его снарядил арбузик принести, на полпачки табаку выменять.

– Что вы, ей-богу, – с возмущением сказал Аристов, – нужен вам мальчишка этот.

– Ну, неловко же, условились, лучше минуточку подожду, – сказал майор.

– Да пойдемте, съест он этот арбуз за ваше здоровье.

И Аристов подхватил зеленый майорский мешок.

Майору за его долгую военную жизнь приходилось не раз обижаться на АХО и военторги.

– Ох, Иванторг, – любил говорить он и покачивать головой.

Но надо сказать, шел он сейчас за Аристовым не без удовольствия.

По дороге он рассказывал свою историю. Воевать он начал на границе в пять часов утра 22 июня 1941 года. Он успел вывести свои пушки и даже прихватить две оставленные соседом батареи стопятидесятидвухмиллиметровых орудий и несколько грузовиков с горючим. Шел он через болота и леса, дрался на сотнях высоток, на десятках больших и малых речек, под Брестом, Кобрином, под Бахмачом, Шосткой, Кролевцом, под Глуховом и хутором Михайловским, под Кромами и Орлом, под Белевом и под Чернью. Зимой воевал он на Донце, наступал на Савинцы и на Залиман, прорывался на Чепель, наступал на Лозовую.

Потом его ранило осколком, потом его лечили, потом снова ранило, но уж не осколком, а пулей, теперь он нагоняет свою дивизию.

– Така работа, – сказал он и усмехнулся.

– Иван Леонтьевич, – спросил Аристов, – как же это вы столько воевали и ничего такого? – и он указал на грудь выцветшей, словно поседевшей гимнастерки Березкина.

– Э-э-э, – протяжно сказал майор, – четыре раза представляли, а пока представят, заполнят наградные листы, меня в другую армию переведут. Я вот никак подполковника не получу, тоже, пока надумают аттестовать, меня на новое место переводят. Известная вещь мотострелковая часть – цыганим по фронту. Нынче здесь, а завтра там. Така работа. – Он снова усмехнулся и притворно-равнодушно сказал: – Мои все приятели, которые училище со мной в двадцать восьмом кончили, теперь дивизиями командуют, дважды, трижды орденоносцы, а один, Гогин Митька, тот уже генерал, в Генштабе, что ли, к нему теперь: «Ваше приказание, товарищ генерал, выполнено, разрешите идти!» Лапу к уху, повернулся и пошел. Солдатское дело, така работа.

5

Они вошли в чистенький дворик, и красноармеец с заспанным лицом, торопливо оправляя смявшуюся гимнастерку и отряхивая солому, прилипшую к брюкам, лихо приветствовал их.

– Спишь? – сердито сказал Аристов. – На стол накрывай.

– Есть! – крикнул красноармеец и, взяв из рук Аристова мешок, пошел в дом.

– Вот, черт, первый раз вижу толстого бойца, – сказал майор.

– Жук он, – сказал Аристов с уважением, – в АХО писарем был, требования выписывал, но оказался повар мировой. Переводить будем в столовую Военного Совета, испытываю его теперь.

В проходной полутемной комнатке с дощатыми стенами, выкрашенными по волжскому обычаю голубой масляной краской, их встретила хозяйка – приземистая, плечистая старуха с седеющими усиками.

Она хотела поклониться гостю, но так как была очень мала ростом и очень широка, поклониться ей не удалось, и ее словно шатнуло вперед.

Здороваясь с хозяйкой, майор вежливо козырнул и оглядел покрытый вышитой скатертью стол, кусты китайской розы, двуспальную кровать, закрытую опрятным белым одеялом.

Он вынул из полевой сумки мыльницу, полотенце и попросил хозяйку слить ему воды на руки.

– Как же ваше имя и отчество, мамаша? – спросил Березкин, сняв с себя гимнастерку и намыливая крепкую, красную шею и лысеющую бритую голову.

– Вот до сих пор звали Антониной Васильевной, – протяжно, певуче ответила старуха.

– И дальше так будут звать, Антонина Васильевна, поверьте уж мне, – сказал майор, – Лейте, лейте, не бойтесь.

Он зафыркал, зафукал, заохал, закряхтел, нежась от удовольствия, подставляя голову под холодную струю воды, хлопая себя ладонями то по щекам, то по затылку.

Потом он прошел в комнату и сел в кресло, полуприкрыв глаза, молчал, охваченный внезапным чувством покоя и уюта, которое с особой силой приходит к военным, вдруг попавшим из пыли, ветра, шума, вечной полевой жизни в мирный полумрак человеческого жилья.

Аристов тоже молчал. Вместе наблюдали они, как накрывал на стол толстый боец.

Старуха принесла большую тарелку крепеньких коралловых помидоров.

– Ешьте на здоровье. А скажите, товарищи начальники, когда оно, горе, кончится?

– Вот разобьем немца, тогда и кончится, – зевая, сказал Аристов.

– Тут у нас старичок есть один, – сказала Антонина Васильевна, – по книге гадает он, потом петухи у него – один черный, другой белый, они у него дерутся, и по тому, как Волга весной разливалась, по всему, словом, говорит этот старичок, выпадает, что двадцать восьмого ноября войне конец.